Кока

– А если иногда ещё снег был – тогда вообще сказка! У нас в Сололаки все на санках катались! В снежки играли! – вспоминал Кока свой город, о котором бабушка как-то сказала, что Тбилиси зимой похож на белые полотна Модильяни…

Со стуком открылась кормушка, оттуда глядели бессмысленно-оловянные глаза Хари.

– Гамрикелка, сюда ходь! Собирайсь! С сиськами и сосисками!

“Опять? Куда ещё? Какие сиськи? Опять перегоняют куда-то?”

Оказалось, пьяный пупкарь так шутит – в коридоре его ждал Нукри. Как всегда, хорошо одет, гладко выбрит и надушен. Они обнялись.

– Как сидишь?

– Нормально. А ты?

– Тоже. Был у Тархана? – спросил Кока.

– Был. Старый и насквозь больной… А мы, дураки, даже легенду с тобой не разработали! – покачал Нукри головой. – Так бы ты на свободе остался.

Кока возразил:

– Почему я? Если б этот опер не сказал, что камера открыта, то я бы взял сумку… Да и не мог я сказать, что тебя не знаю… Язык не повернулся. Эх, ладно! Было свидание с отцом?

– Да. Денег дал. Тебе надо? – полез Нукри в карман.

– Нет, мама дала на свидании. Она говорила, что у тёти Софико из соседнего двора брат работает в Пятигорске в коллегии адвокатов, ищут пути к нему.

– Да, знаю. Ничего, прорвёмся, – твёрдо сказал Нукри. – Мой отец подключился. Может, что и выйдет.

– Тебе, случайно, статью не поменяли? – вспомнил Кока. – А то мой следак узнал, что я пятнадцать суток за анашу сидел, грозил статью на до пятнадцати лет перекинуть, как рецидивисту.

Нукри поджал губы, вздохнул:

– У тебя следаком этот мудак с верёвочками?

– Да, коняга в очках.

– У меня тоже он. А я на допросах вообще молчал, ни слова не говорил, как немой. И ничего не подписывал! А ты?

– Я один раз, в начале, что-то подписал… Но я готов идти на зону! – сказал Кока правду.

– Я тоже. Если такая судьба – что поделать? – Нукри развёл руками.

– Я Господа прошу каждый день помочь, – признался Кока. – Библию читаю.

– Дай Бог. Аминь! С праздником тебя! Братве привет! – кинул напоследок Нукри, когда Харя подогнал его:

– Двигай поршнями! Новый год на носу, а они сопли разводят!

И Кока пошёл в камеру, думая о том, что часть его души уже смирилась с предстоящим – а что остаётся делать? – но теперь ожила другая часть души: в ней зрела пусть слабая, но надежда. И он начал мелко креститься, со страхом думая: неужели в самом деле кому-то ведомы эти его кресты? – и одновременно не веря, что есть некто или нечто сущее, сущий Сущ, что может уследить за всем живым на земле…

Дело шло к вечеру. В камере – оживлённый разговор. Две пустые бутылки стоят под раковиной.

Но Замбахо вдруг сказал, что такой хаотный блудняк не пойдёт: вот Кока будет тамадой, его слушайтесь!

Неожиданно. Но что делать?

Кока перебрался на главное место. По левую сторону сидят Замбахо, Хаба, Али-Наждак, Гагик, Гольф, по правую – Трюфель, Тёща, Лом и Рудь. Лебский остался на нарах. Придурок молчал возле параши, для него праздников нет, хоть Кока и намекнул, что в старину цари на Рождество ходили по тюрьмам, раздавали еду и мелкие деньги.

– Тебе надо – ты и раздавай, но к нам потом не садись! – предупредил Хаба, и Кока оставил свою затею, чтоб самому не запачкаться о чушкаря. С какой стати? Человек сам довёл себя до скотского вида. Хаба, прочитав Кокины мысли, сказал:

– Не стыдно упасть, стыдно не встать, да простит аллах наши грехи!

– Иншаллах, – подтвердил Али-Наждак.

– Аминь! – Кока поднял стопку. – Братья! Надо проводить старый год! Проводить с почестями, чтобы он напоследок нам не нагадил! – вспомнил, как дед-охотник на Новый год веником мёл пол в открытую дверь, приговаривая: “Уходи всё плохое!” – Уходи спокойно, старый год! Уноси с собой всё плохое, нехорошее, что случилось с нами и нашими близкими! А хорошее оставь, оно нам понадобится! Оно нам очень нужно!

Тост оказался в жилу – у всех год паршивый, с арестами и тюрьмой, поэтому пусть скорее уходит!

– Кыш отсюда, проклятый!

– Пора шампаниолу открыть! Вдову с клюкой!

– Ананасы-бананасы тащи!

Дальше Кока вспомнил о тех людях, которые покинули мир в этом году. У каждого свой покойник. Пожелали им светлую память и землю пухом, не чокаясь.

– Третий тост, как всегда, за братву! Достойным по жизни всего хорошего пожелаем, а гады пусть сами с собой разбираются! – разошёлся Кока. – Пусть нас не пачкают, будут от нас далеко! Бог их простит, но мы запомним!

– Верно! С чушками не яшкаться!

– Да, бог не яшка, видит, кому тяжко!

– Ворам по масти, ментам по пасти!

Опять с почестями провожали старый год, причем Кока запретил его ругать: его нельзя костерить, чтобы напоследок он не выкинул чего худого (хотя куда уж хуже – сидеть в камере и ждать приговора?!).

– Хоть год был плох, но чтоб новый хуже не оказался! – пьяно буркнул Лом.

Хаба не пил, но другим подливал. Али-Наждак тоже тянул фанту. Гагик налегал на бастурму, Замбахо даже пошутил:

– Гагик-джан, эта уважаемая бастурма у тебя в постели растёт? Сколько там её у тебя на плантации? В каком районе Армении делают самую лучшую бастурму, а? Что говорит ваш мудрец, Сосун Давидский?

– Не Сосун Давидский, ахпер-джан, а Давид Сасунский! – поправил Гагик, но Замбахо упрямо повторил: