Кока

Вечерами при свечах (света часто не было) начинались “умные” игры: города, морской бой, много слов из одного, “виселица” – или карты, причём не только в “дурака” и “ведьму”, но и в секу или очко по копейке. Иногда мама и бабушка сражались в нарды, мама чаще всего проигрывала, злилась и нервничала, когда бабушка невозмутимо, исподволь, жиганским кручёным броском сажала зари так, как ей было надо. И в картах у неё всегда бывал цвет или очко, а в “ведьмах” оставался обычно Кока, не успевающий сбросить проклятую чёрную даму пик, предвестницу беды, причём бабушка часто цитировала из “Пиковой дамы” целые куски, приводя в восхищение Коку и маму Этери.

Укладывание на ночь сопряжено с тягостным мытьём ног, а то и всего тела, для чего на керосинке кипятилась кастрюля воды. Кока становился в большой таз и стоял, намыливаемый бабушкой и поливаемый мамой. За этой неприятностью следовала другая – чистка зубов, но когда и это испытание пройдено, можно со спокойной совестью ложиться в постель, укрываться махровой простынёй и слушать из другой комнаты радиобубнёж, под который так сладко засыпать и видеть промытые детством ясные сны.

А в конце августа, когда вечерами уже надо накидывать жакеты и свитера, ночи требуют двух одеял, а впереди начинает маячить ненавистная школа, нужно собираться. И это всегда грустно. Сборы длятся целый день. Наконец, приезжают папа и дядя Ларик, за ними следом – грузовик. В последний раз поглажена кроткая Ламазо, расцелован кот Тимоте. Крепкие руки хозяев обнимают Коку – до следующего лета: “Гелодебит! Диди бичи гаизарде!”[207]

…Он лежал в тишине и темноте. Слушал, как подсвистывает во сне Лебский, ковыряется на параше придурок, храпит Али-Наждак, а Тёща шёпотом обсуждает с Трюфелем, почему тяжеленный пароход не тонет, когда любой гвоздь идёт ко дну? И как огромный самолёт взлетает и летит, хотя даже подброшенное пёрышко падает на землю?

– Эй, хватит там пургу нести! Завалите табло, не то, клянусь милостью аллаха, дам вам сейчас кизды! – шикнули на них сверху, и Тёща замолк.

Камера во сне сопела, чмокала, повизгивала, всхрапывала, проборматывала какие-то слова… И было что-то родное, близкое в этих звуках – словно спишь в пионерлагере, и завтра с утра – горн, линейка, “всегда готов”, подъём флага, соблазнительные ягодицы под упругими юбчонками юных пионервожатых, от которых шестиклассники не могли оторвать безнадёжных алчных взглядов…

36. Руль Рауль

Время шло к марту.

Замбахо был внезапно увезён на суд и отправлен по этапу в Кемерово. Смотрящим он оставил Коку, которому хорошо удавалось ладить с людьми, тем более что все и так знали, что́ надлежит делать. Вначале, правда, Замбахо велел смотреть за хатой Хабе, но чеченец отказался:

– У меня, клянусь аллахом, нервов нету с этими баранами разговаривать! Я их буцкать буду, а надо это мне? Коке буду помогать, если что. – И тогда Замбахо попросил Коку занять место смотрящего:

– Давай, брат, не тушуйся! Удачи всем, братва! Всё! Поехал я в суд, посмотрим, чего мне эти мракобесные долбоносы вмажут! – А Гагик льстиво поддакнул:

– Тепер-р Кока – наш р-руль! Р-руль Р-р-рауль, бана! – Вчера зэки слушали послеобеденный, в переводе Коки, рассказ антифашиста и пацифиста Гольфа о Рауле Валленберге, спасшем тысячи евреев. – Будешь нам от евр-р-еев защитить, ар-ра, р-руль Р-рауль!

Тёща смеялся:

– От кого защищать? Нет у нас евреев в хате!

Трюфель поддакнул:

– Что жиду здесь надо? Откупится, отболтается, выскользнет – языки длинные, кошели тугие, руки загребущие!

Рудь вдруг вспомнил:

– А придурок? Кирнос Абрам? Так вин жидюга! Гей, чмо парашне, ти хто? Жид?

– Да, – едва слышно отозвался придурок.

Тёща засмеялся:

– Какой же ты жид? Жиды – богатые бобры, в шубах и брюликах шаркают, в мерсах рассекают, – а ты, сопля, почему в дерьме по уши сидишь?

Придурок поднял костлявые плечи:

– Плохой… Плохой жид… Так Бог хочет…

Рудь не успокаивался:

– А чому вин так хоче? Що ти зробив поганого?

– Не знаю… Ничего поганого… Бутылкой по голове… Один раз…

Видя, что Рудь примеривается дать придурку поджопник (что делалось при каждом удобном случае), Кока властным окриком остановил его:

– Оставь чушкаря! Беспредела не допущу! И положняк[208] его не трожь, не по понятиям это, – вспомнил он, как Рудь вчера выбросил придуркову пайку в очко. – Смотри, как бы тебе ответка не прилетела – забыл, за что он сидит?

Рудь, ворча, полез наверх, а Кока вернулся к Гольфу, объяснить мучивший немчика вопрос, почему Йозеф Шталин расстрелял Валленберга, ведь тот был антифашист.

– Ты же сам говорил, что Валленберг был арестован советской контрразведкой в Будапеште в тысяча девятьсот сорок пятом году, у него в машине нашли два чемодана с драгоценностями, конфисковали, а самого Валленберга переправили на Лубянку…

– В чемоданах было добро венгерских евреев, он брал его на сохранение, а в Будапешт вёз отдавать, – не очень убедительно возразил Гольф, но Кока строго-лукаво посмотрел на него: