Кока

– А кто знает, куда он ехал и вёз? Может, в Швейцарию, на своё конто? Вот Сталин на всякий случай и расстрелял его как контрабандиста. Сталин вообще евреев не очень жаловал. Своих иудеев выслал всем кагалом за полярный круг, к белым медведям. Кстати, ваш Гитлер тоже хотел евреев на Мадагаскар переселить, но только болтал, а Сталин взял и сделал! – Но от дальнейшего обсуждения, где евреям хуже жить – в холодной Сибири или на жарком Мадагаскаре, уклонился, так что Гольфу пришлось развивать эту животрепещущую тему с Тёщей с помощью жестов, междометий и корявых полуслов.

Коке понравилась роль смотрящего руля, полезного людям. Он даже призвал зэков устроить субботник. Убрали хату. Очистили “телевизор” от столетних крошек. Не съедали в один присест всё вкусненькое из передач, а разумно растягивали на несколько дней. Вертухаи обращались к нему по тюремным делам. Немчик Гольф, получив от Коки в подарок очки (Пётр Ильич не обманул), прозрел и не отходил ни на шаг, был дисциплинирован, как немецкая овчарка, смотрел в рот Коке, своему связному и толмачу в этом аду русской тюрьмы.

Дежурных по хате выбирали с помощью дворовой считалки “Опа-опа-опа, Аме-ри-ка, Ев-ро-па, А-зия, Ки-тай, ко-го хо-чешь – вы-би-рай!”, а иногда, чтоб позлить Гольфа, считалочку меняли на “Вы-шел не-мец из ту-ма-на, вы-нул но-жик из кар-ма-на: бу-ду ре-зать, бу-ду бить, буду го-ло-ву ру-бить”…

Кока строго следил за справедливостью, и сделал резкий выговор наглому дерзачу Рудю, написавшему фломастером на лбу у придурка буквы “х”, “у”, “й”, и придурок так и сидел, сгорбившись, на своём шконаре из двух досок возле параши, не смея стереть надпись, и только вздыхал иногда, а Рудь был доволен:

– Так красивше! Видразу видно, хто е хто! Це хороший пацан, а це сволота!

На вопрос Коки, почему он это сделал, Рудь огрызнулся:

– А чого вин, гамно собаче, на парашу ходить – и папиры не спалюе? Е правило: якщо на параши не куришь, то пали папиры, а до цього долбоёбца не доходить, смердить цилими днями пид носом!.. Таке правило есть!

– Есть на жопе шерсть! – жёстко отрезал Кока. – Без дела убогого не мучить! Не видишь, он не в себе! Иди завари чифирь, ты мастер выжатый свежак сооружать! – И Рудь, польщённый тем, что он мастер, уходил к банкам и кипятильнику, вполголоса ругая придурка и замахиваясь на него (тот съёживался и втягивал голову в плечи).

Вечерами Кока устраивал игры в слова, в города, в “морской бой”, и даже сделал по памяти карточки для “флирта цветов”, но эту затею пришлось бросить – флирт хоть и веселил, но каждое второе предложение понималось двусмысленно и вызывало ненужные шутки-прибаутки (и как не быть, если Тёща-Мимоза говорит Али-Наждаку-Мальве: “Прости, прелестное создание, что я нарушил твой покой! Отчего вы так недоступны?” – а тот отвечает: “Вы полюбить меня должны! Без страдания нет наслаждения!”).

Сам Кока охотно играл в нарды с Хабой, при игре обычно рассуждая о том, что нарды мудры, как сама жизнь, они связывают воедино умение играть, смекалку, сноровку, отвагу, опыт с непредсказуемой судьбой, которая выражает себя в бросках зари. Спорили: может ли плохой игрок при хороших бросках выиграть у сильного игрока? Чем объяснить, что иногда три раза подряд выпадает 6:6, а иногда шестёрку ждёшь всю игру? Хаба был уверен, что Аллах следит за каждой игрой, а кости ложатся по его прихоти, – но Коке было это сомнительно: где Аллаху взять столько глаз, чтоб контролировать все игры мира?..

Когда надо, Кока проявлял настойчивость. Разнимал Али-Наждака и Гагика, которые нет-нет да и сцеплялись из-за злосчастного Карабаха. Не позволял Тёще и Трюфелю зло подтрунивать над Гольфом, а немчика учил премудростям варки чифиря, игры в нарды, составлял ему списки русских слов по темам, которые могут быть нужны, – ведь никто не знает, когда и как закончатся для Гольфа его мытарства.

И опять в Коке торкалось незнакомое ранее удовлетворение от нужности людям. Они слушают его советы! Благодарят! Просят о помощи! И он, вникая в чужие дела и проблемы, помогая по мере сил, радовался вместе с ними каждой малой победе – ведь и он приложил к ней руку! Очевидно, не такой уж он безмозглый шалопай и ушлый лоботряс, как величала его бабушка и как думал он сам о себе до тюрьмы!

Про кайф он не вспоминал. Только иногда, ночами, ему чудилась оглушающая тишина гашиша, когда слух проникает, казалось, во всё насквозь: в подполье к мышам, на чердак к птицам, а сами звуки тянутся, растягиваются и не пропадают из ушей дробный шлейф мотоцикла, надрывный рёв грузовика, сверкающий скрежет тормозов, небесный рокот самолёта…