Кокаин

— Полинезийский танец, — объявил танцор, взявши за талию свою даму.

Скрипач заиграл какую-то дикую мелодию.

Но никто не смотрел на них. Хирург вынул из кармана золотую коробочку и взял большую понюшку кокаина, а слуга, по знаку Калантан, налил в бокалы эфиру и шампанского.

Красавца-армянка стала на колени перед находившимся на полу бокалом и стала из него пить, как будто это было серебристое озеро.

Пока она пила, Тито приблизил свое лицо к ее черным волосам, от которых исходил возбуждающий запах мускуса.

Танцоры удалились, а слуги появились с белыми чашечками вроде тех, из которых арабы пьют кофе.

— Земляника в хлороформе, — объясняла дама в зеленом парике, которая принадлежала к числу завсегдатаев.

— Кто это? — спросил Тито.

— Гетера чистейшей воды. Можно подумать, что она родилась и выросла при императорском дворе, тогда как еще в прошлом году она была горничной у одного полицейского комиссара; подобные женщины обладают способностью проявлять самые невероятные превращения: еще в прошлом году у них были грязные ноги, а теперь они протягивают тебе выхоленную руку и обижаются, если ты не целуешь ее. В прошлом году они не знали еще читаются ли цифры слева направо или наоборот, а теперь рассуждают об акциях железной дороги от Занзибара до Сенегала и спорят о последней премии Гонкур или о картинах Сезанна.

Рой бабочек, в страхе и в поисках свободы, рассыпался по всему залу: одни бились об зеркала, другие метались между гостями. Они блестели всеми цветами спектра и в отчаянии летали по всем направлениям: некоторые из них садились на потолок, иные на пол или края бокалов. Одна из них долго кружилась над красивыми волосами дамы, затем, задыхаясь от запаха хлороформа и эфира, упала на бокал шампанского и покрыла его своими вытянутыми крылышками.

Остальные разместились по цветам.

— Их прислал мне мой приятель из Бразилии. Это самые красивые бабочки во всем мире. С каждым приходящим из Буэнос-Айреса[11] пароходом я получаю целую клетку этих бабочек. Чтобы развлечь вас, я хотела бы иметь хищных зверей и дать им на растерзание моих слуг, но, увы, из экзотической фауны могу предоставить вам только бабочек.

— Ну, и животное же она, — сказал Тито, обращаясь к Пьетро Ночера. — Если в ее стране все такие, то я не удивляюсь курдам и признаю правильным вырезывание их.

— Предлагаю вам посмотреть, как умирают бабочки. Они умирают, опьяненные самыми тонкими ядами и духами. Бабочки так же страдают от духов, как и драгоценные камни. Вам известно, что драгоценные камни страдают от духов? Этой смерти можно позавидовать, потому что бабочки сохраняют после смерти свою красоту. Когда я умру, вы придете все, чтобы напудрить меня и разрисовать, как будто я должна выступить на генеральной репетиции в Комедии.

— Бедные животные! — сказал неизлечимый сентименталист.

— Будет! — остановила его армянка. — Я полагаю, что мой дом достойная могила для бабочек. Дом, — добавила она, улыбаясь, — в который приходят такие достойные лица, как вы, для того, чтобы медленно убивать себя.

— А где ваш гроб? — спросил Тито.

— Не хотите ли вы, чтобы я приказала обнести его с процессией вокруг вас, как это делается по обычаю египтян?

— Почему нет? — сказал Тито. — Между нами нет никого, кто бы боялся смерти.

— Я до некоторой степени даже привык к гробам, — сказал худощавый художник. — Во времена моей «богемы», в самые трагические дни моей жизни, я ходил спать на соломе в мастерской гробовщика, около таможни. В первую ночь я не мог сомкнуть глаз: я уговаривал себя, что это ящики из-под фруктов или для отправки дамского белья, но ничто не помогало, так как вид их ясно говорил для чего они предназначены. В следующую ночь я спал с промежутками. На третью — великолепно. Домовые больше не беспокоили меня, но зато в кости проникала сырость, а в тело впивались соломинки.

Однажды был изготовлен великолепный гроб для епископа, который должен был поселиться в нем на вечное жительство на следующий день. Это был образец искусства в смысле украшений и удобств. Были две подушки: для ног и для головы. Не хватало только самого покойника. Был даже футляр для посоха.

«Как, — подумал я, — живой художник должен спать на соломе, а мертвый будет лежать так удобно: это несправедливо». И, когда я убедился, что сторож пошел спать, залег в гроб.

В этом епископском гробу я чувствовал себя, как папа.

На следующий день его унесли. Но каждый вечер был другой, правда, не такой шикарный, но все же весьма приличный. Для такого пролетария, как я, они были даже слишком хороши. Должен признаться, что оно не совсем удобно менять каждый вечер постель, но постепенно и к этому привыкаешь и, в конце концов, не захочешь променять такой гроб на постель короля Солнце, которая сохраняется в Версале.

Так, в течение двух месяцев я ночевал в этой мастерской. Но однажды возникли серьезные неприятности. Был заявлен протест, что гроб был в употреблении.

— Кто заявил протест? Покойник?

— Нет, его родные.

— Как это глупо! Не все ли равно мертвому, что гроб из вторых рук… — заметила армянка.