Коко Шанель

Казалось бы, Шанель должна была, зная о происходившем в стране, подготовиться к грядущим событиям. Тем более что бастовали не только заводы и фабрики, но и парижские универмаги. Но она не стала закрывать свой Дом моды. Она считала забастовки делом мужским, пусть и совершенно глупым, но не касающимся женской половины. Да, у нее работало около четырех тысяч человек, но какое отношение имеют забастовки к моде — никакого, думала Габриэль. Первым неприятным фактором стала текстильная промышленность: без поставок тканей мода остается лишь абстрактным рисунком на бумаге. Но в итоге хозяева текстильных фабрик отказались повышать зарплату, чем реабилитировали себя в глазах Шанель. Тем не менее проблемы продолжались: в универмагах начали бастовать женщины. Продавщицы, танцующие вокруг прилавков, устраивающие пикники на лестницах, под стеклянными куполами позолоченных храмов торговли, таких как «Прентан» и «Галери Лафайет» — двадцать лет спустя Габриэль была уверена, что Франция обязана своими несчастьями этой забастовке. Она утверждала, будто самое шокирующее было в том, что эти люди бастовали, «веселясь», и в данном случае она разделяла мнение газет. «Эко де Пари» писала, что «хорошее настроение забастовщиков было одним из самых зловещих предзнаменований». Видеть причины, толкнувшие рабочий люд на протестные акции, Габриэль не желала, а поэтому закрытые двери ее Дома на улице Камбон явились для нее неприятным сюрпризом. Шанель считала, что зарплату она платит работницам приличную, а в отпуск вообще отправляет дышать свежим воздухом в «деревню» Мимизан. Но ее работницы подхватили гулявший по Франции забастовочный вирус, да и поводов злиться на хозяйку у них хватало: сварливый характер Габриэль с годами не становился мягче, а рабочий день у нее фактически был ненормированным — если сроки поджимали, все трудились, пока не доделывали заказы или пока не дошивали платья к показу.

В середине июня Габриэль подошла к дверям своего Дома мод и увидела надпись «Закрыто». Мало того что туда не пускали клиентов — самое страшное, что туда не пустили саму хозяйку. Габриэль была в шоке: ее не пускают в родной дом, вотчину, место, где она всегда находила, как ей казалось, понимание и пристанище в самые горькие дни своей жизни! Мадмуазель разговаривать с предательницами не стала и молча удалилась обратно в «Ритц». На следующий день утром забастовщицы, не дождавшись начальницы, пошли в отель. Габриэль попыталась вести переговоры, но так как она отказывалась принять условия работниц (еженедельная зарплата, оплачиваемые отпуска, фиксированное рабочее время, заключение трудовых договоров), они отказывались пускать ее в помещение компании. В ее глазах это выглядело, как полный нонсенс. В итоге она пошла навстречу забастовщицам — ей не хватило силы воли закрыть Дом, хотя очень хотелось. Габриэль понимала, что без нее Дом функционировать не сможет, поэтому, хлопнув дверью, она, по сути дела, вынудит его закрыться. Ее спасли от подобного шага три основных фактора: нежелание так просто уступать дорогу конкурентам, подготовка осенней коллекции и подготовка к выставке 1937 года. На самом деле, закрытие лишь оттянулось по времени. Габриэль не забывала предательства и не прощала его, поэтому три последующих года она работала словно из-под палки, накапливая силы для того, чтобы окончательно закрыть двери Дома моды, в этот раз уже своими руками.

После смерти Ириба и вследствие последовавших затем событий пристрастие Габриэль к морфию усилилось. В мире художников и литераторов того времени это не было чем-то удивительным: тот же Кокто безуспешно пытался лечиться от зависимости, Мися чуть не в открытую делала себе уколы, и Габриэль знала, чем это чревато. Тем не менее стресс давал о себе знать: без укола наркотика она не могла уснуть. Оставаться на ночь в оборудованных апартаментах на третьем этаже на улице Камбон у Габриэль не получилось. Она честно признавалась, что ей там страшно. В номере отеля «Ритц» страх отступал: вечная суматоха гостиницы спасала от одиночества. В какой-то степени жизнь Габриэль соответствовала духу эпохи: предгрозовое состояние, когда тревогу на душе приглушает сон, а днем — суета, карнавал, натянутые улыбки, лишь бы не вспоминать, не думать о причинах беспокойства. Мода следовала по пятам за настроениями публики. Теперь, когда Париж веселился ночи напролет на балах-маскарадах, возродились к жизни прекрасные платья с обнаженными плечами, кринолины с узкой талией, платья с турнюрами, вуали, усыпанные блестками, головные уборы, украшенные лентами или петельками из фая.