Коко Шанель

Успех любого человека — это целый комплекс составляющих. Говорить о Шанель и не упомянуть о ее потрясающем трудолюбии нельзя. К пятидесяти годам она все еще была безумно загружена работой. Габриэль мало кому доверяла, а потому контролировала каждый шаг ее работников, каждый сделанный ими шов. Она не жалела себя, но не жалела и окружающих, требуя полной отдачи в работе. Те, кто видел ее занятую делом, признавали, что это походило на какое-то безумие, особенно в дни подготовки к показам. И если Габриэль требовала что-то переделать, просить отсрочки до завтра было бесполезно, сколько бы часов ни стояла утыканная иголками модель, сколько бы часов ни отработали до того швеи. Великая княгиня Мария Павловна, проработавшая с Шанель несколько лет, поражалась тому, как шла работа в ателье. Личная мастерская Габриэль располагалась на третьем этаже. Никогда не делая наброски нового наряда на бумаге, Коко все прилаживала прямо на модели, отрезая, прикалывая, утягивая. Модели следовало стоять тихо, не шевелясь и не жалуясь на усталость в ногах или на боль в тех местах, которые Шанель уколола булавкой или ущипнула своими пальцами, бесконечно мнущими и так и этак ткань на девушке.

Обычно в комнате бывало жарко; Габриэль — в простой темной юбке и просторном свитере с закатанными рукавами. В коридоре своей очереди ждали модели. Иногда им приходилось ждать часами, пока не позовут на примерку. Но Шанель такие нюансы не волновали. Она здоровалась с девушкой, та становилась на табурет и начиналась примерка. Кроме Шанель, все хранили молчание, сама же она заводила бесконечный монолог. Давала распоряжения, объясняла, что сделать новое, критиковала и отвергала уже сделанное. В пять часов или чуть позже вносили поднос с кофейником и чашками, ставили на скамеечку для ног, поскольку вся остальная мебель была захламлена работой. Иногда к кофе подавались подрумяненные рогалики с ветчиной. К этому времени работа в основном была сделана, Шанель откладывала в сторону ножницы, сходила с табурета и расправляла плечи. Если не оставалось ничего неотложного, отпускали манекенщиц. Рабочий день кончался. Но зачастую она в спешке проглатывала кофе и работала дальше.

Перед показами Габриэль нервничала еще больше. Ей казалось, она ничего не успевает, всё делает в последнюю минуту. Оттого работницы начинали бояться свою начальницу, как огня — тут не стоило попадать ей под горячую руку. Финальным аккордом становилось дефиле-прогон, на котором присутствовали сама Мадмуазель и несколько приближенных к ней лиц. Если платье, на взгляд Шанель, не вписывалось в общую картину, его безжалостно снимали с показа. Все было как на генеральной репетиции спектакля: манекенщицы превращались в актрис, а платья становились их ролью. Шанель знала язык платья, знала, чем оно может покорить, и на генеральной репетиции ее в первую очередь занимала эта психологическая задача. Габриэль не упускала ни единой детали. Она до такой степени была сосредоточена на разборе, что открывала рот только для окончательного приговора.

Весьма колоритное описание работы Шанель дает ее внучатая племянница: «Шанель работает всеми десятью пальцами, ногтями, ребром руки, ладонью, булавками и ножницами прямо по одежде, словно это белый пар с длинными складками, обрызганными ограненными кристаллами. Временами она опускается перед своим произведением на колени и обнимает его — не для того, чтобы почтить, но чтобы снова и снова покарать его, прижать облако к длинным ногам ангела, приструнить слишком бурный всплеск тюля». Все признают, что Габриэль злилась во время работы, и тогда к ней лучше было лишний раз не обращаться. Она уходила с головой в процесс, не рисуя набросков, не делая ни одного шва: только резала, скалывала и запахивала, в каком-то странном остервенении мучая ткань на модели.

* * *