Кокон

– Седьмой грозит да пугает – восьмой ножом убивает.

Тетя снова вздохнула, собрала со стола арбузные корки и выбросила в ведро. Ей опять захотелось спать, и она решила прилечь. Я сидел за столом, телевизор выключил. Свет в комнате не горел, стены пахли сыростью и плесенью, шум дождя отдавался эхом в ушах. Я смотрел на разлившуюся грязную реку за окном – высокая полынь ушла под воду и качалась там, словно беспомощные водоросли. Я был на корабле, и мой корабль тонул.

Все три дня я ждал, ждал, что придет папа Шаши или полицейские. Что они сунут мне в лицо ее розовые трусы, скажут, что у меня нечистое сердце.

Но за дверью было тихо. Как будто всех жителей земного шара смыло водой.

Дождь прекратился на третью ночь. С утра я проснулся и увидел высоко в небе солнце, его лучи падали на землю, по-прежнему пылкие, словно и не собирались с нами прощаться. Так закончился июль.

Ли Цзяци

Пожалуй, самый большой долг в этой жизни у меня перед мамой. Мой побег расстроил их свадьбу. А ведь свадьба была для мамы возможностью вернуть себе гордость, любовь и безбедную жизнь. Да, из-за меня она вновь потеряла все, что едва успела обрести.

Я всегда считала маму тщеславной женщиной, думала, что она торопится выскочить за дядюшку Линя, чтобы доказать бывшему свекру и всем остальным, что ей удалось хорошо устроиться. Но я ошибалась. Во всяком случае, по сравнению с любовью ко мне ее тщеславие оказалось сущим пустяком. Мой побег вверг ее в настоящую панику, мама искала меня повсюду как ненормальная, ей было уже не до свадьбы. Она попросила отложить церемонию. Разумеется, семейству дядюшки Линя это очень не понравилось: во-первых, отменяется оплаченный банкет на двадцать столов, но главное – непонятно, как все объяснить друзьям и родне. Сказать, что дочь невесты сбежала из дома? Они очень дорожили своей репутацией, а такое признание нанесло бы ей огромный урон. И потом, переносить свадьбу – дурной знак.

Скоро Се Тяньчэн доставил меня в Цзинань, но мой отсутствующий вид всех очень перепугал. Я ничего не говорила, отказывалась от еды, целыми днями сидела в комнате и смотрела в одну точку. Мама все время находилась рядом, боялась на шаг от меня отойти. Мы с ней жили не в той квартире, куда они с дядюшкой Линем собирались переехать после свадьбы, а у маминой сестры – наверное, мама понимала, что мне у дядюшки Линя не нравится. Поначалу он часто заходил меня проведать и под нажимом родни заводил разговоры о свадьбе. Но мама неизменно отказывала. Она твердо решила, что я сбежала из дома в знак протеста против их свадьбы, и не хотела подвергать меня новым потрясениям. Поэтому откладывала все разговоры о свадьбе до моего выздоровления. Скорее всего, дядюшка Линь понял, что даже после выздоровления от меня будут сплошные проблемы. У них случилась ссора, правда, не при мне, но мама несколько дней прорыдала, а дядюшка Линь с тех пор больше у нас не появлялся.

Мама не отходила от меня целых три месяца, и наконец я пошла на поправку. Говорила по-прежнему мало, но стала нормально есть, съедала все подчистую. Немного повеселела, по вечерам выходила прогуляться в садик у дома. Спустя еще какое-то время я почти полностью пришла в себя, и тогда мама повела меня подавать документы в новую школу.

В моей памяти на месте тех месяцев зияет пустота. Когда слушаю мамины рассказы, кажется, это было не со мной. Я совершенно не помню, как жила и что делала. Воспоминания начинаются только с мая, когда мы с мамой пошли в гости к дядюшке Линю.

Весна в том году запаздывала, целыми днями шли дожди, тепло наступило только в мае, и мы наконец попрощались со свитерами и кофтами. Мама надела новое платье. Фасон взяла из журнала: нежная жоржетовая ткань с коричневыми горошинами, рассыпанными по пыльно-зеленому фону, широкие, с напуском, рукава, собранные в манжеты на запястьях, от воротника отходят две ленты, из которых завязывается большой бант. Перед выходом мама долго провозилась с этим бантом, ей не нравилось, что он висит на груди, как увядший цветок, от этого она и сама выглядела уныло. Мама закрепила бант двумя булавками, но теперь он торчал колом. Она убрала булавки, перевязала бант, снова распустила, еще раз перевязала, наконец вздохнула и решила оставить как есть. Прическа ее тоже не вполне устраивала: волосы после химии лежали жестко и совсем не женственно, завитки воинственно топорщились на макушке. Но даже так мама все равно была очень красива.

Я тоже оделась в новое платье, все старые были мне малы. Раньше я слышала, что после прихода месячных девочки прекращают расти, но за зиму я порядочно вытянулась. Новое пышное платье из жесткого сукна в красно-черную клетку было нарочито нарядным и неудобным, надевать его следовало для других, смесовая ткань колола ноги даже сквозь шелковые колготки. Волосы я распустила и надела темно-красный ободок, получилось довольно мило. Мы с мамой словно готовились к торжественному выходу на сцену, и от этого выхода зависела наша судьба.