Колдовские чары

А сам раздумывал, в чем тут причина. И ничего не мог сказать — вроде бы, все было как всегда. Он даже решил, что не поедет в Москву, где напрасно ждал его Богдан. В конце концов, Константин уже понял: его эксперименты с историей ни к чему не привели. Значит, и пытаться не надо. А надо просто доживать свою жизнь, ибо не так уж много и лет ему отмеряно.

Одно лишь с прежним успехом удавалось Константину — отлично лечил он от падучей. И почти уж не являлись к таким больным припадки, ведь силу гипноза, способность заворожить человека одними лишь движениями своих ладоней, прикосновением ко лбу, Костя сохранил. А потому и шли к нему толпой припадочные, кликуши, те, кого мучила тоска. Здесь Костино мастерство проявлялось во всей своей силе. И, несмотря на неудачи его врачевания, слава о Росине, как об умелом лекаре, снова пошла гулять не только по Пскову и его пригородам, но залетела в соседние города — Порхов, Сокол, Великие Луки.

Но сам Константин уже не испытывал радости, вылечивая больных. Ощущение того, что его удел в чем-то другом, все чаще черными тучами наплывали мысли, далекие от врачевания. Может быть, Богдан все же был хоть в чем-то прав. Оба знали, что следующий тысяча пятьсот девяносто первый год должен стать для Руси роковым.

В Угличе с матерью, последней женой Ивана Грозного, жил восьмилетний царевич Дмитрий, страдающий падучей. Знал Константин из истории, прочитанной еще в своей прошлой жизни, в той, откуда он двадцать пять лет назад низринулся в век шестнадцатый, что царевич, забавляясь игрой с ножичком, внезапно впадет в припадок и нечаянно зарежет сам себя — якобы, он упал на острый нож.

Верилось в такую историю плохо. Точнее, не верилось вообще. Не только врач, но и любой человек, обладающий здравым смыслом, не может представить себе, как можно перерезать себе гортань в случайном падении на нож. А ведь именно перерезанное горло «младенца» видели многочисленные свидетели. Еще в двадцатом веке, прочитав об этом случае, соглашался Константин скорее с версией, где причиной гибели Дмитрия, законного наследника престола, назывался Борис Годунов. Этот стремился закрепить за собою власть и стать после смерти хилого, болезненного и полусумасшедшего царя Федора новым правителем Руси. Увидеть на деле, как все происходило и по возможности предупредить гибель царевича, последнего отпрыска рода Рюриковичей, стало первейшей Костиной задачей. До этого события, произошедшего в мае, оставался год.

К вмешательству в жизнь и смерть царевича подталкивали Константина разговоры с псковским приятелем Кузьмой — единственным, с кем можно было по душам поговорить о делах московских — о политике боярина Бориса Годунова. Этот Кузьма был подьячим в приказной избе псковского воеводы, куда часто являлись из Москвы люди сведущие и неглупые. Привозили они в Псков новости наисвежайшие, то есть не больше, как недельной давности. Ведь одной недели гонцу без спешки вполне хватало добраться из Москвы до Пскова. Между прочим, привезли и несколько писем от Богдана, но Константин пока что не ответил ни на одно из них.

А Кузьма в доме Кости, приходя к нему едва ли не каждый вечер поужинать с медком и брагой, говорил такие вещи, что Константину не жаль было потчевать приятеля. Ведь сведений подобного рода в городе достать было бы неоткуда.

— На Москве толкуют, что долго не прожить царевичу Димитрию… — обгладывая баранью ногу, говорил Кузьма с загадочным выражением лица, словно бы желая распалить охоту Кости вытянуть из него побольше, а за счет своих знаний стать повыше хозяина хоть на толщину подошвы.

— Это отчего же не прожить? Болен он разве чем? — делая вид, что ничего не знает и не понимает, вопрошал приятеля Константин.

— Как же! — важно говорил Кузьма. — Или боярин Годунов, нынешний действительный правитель державы нашей, даст ему еще пожить хоть с годик? Для Годунова Димитрий — кость в горле. Известно мне, что вначале Борис хотел Димитрия объявить незаконнорожденным, ибо рожден он от седьмой жены царя Иоанна. А сие по законам Кормчей книги непозволительно. Говорят, что Борис не велел даже молиться о нем и имя его не поминать на литургии.

— Ну и как, не молятся за царевича? — спросил Костя.

— Нет, отменил свое решение Борис лукавый. Рассудил он своей неглупой головой, что хоть седьмое супружество и незаконно, но все же терпимо было церковной властью. Так ведь не баран же он, чтобы в крепкие ворота церкви биться головой. Новую придумал штуку, чтобы опорочить Димитрия и породить в народе ненависть к нему.

— Какую же? — сделал заинтересованное лицо хозяин, подливая гостю в серебряный стакан душистой бражки, которую Марфуша приправляла имбирем.

— Стал по Москве Бориска слухи распускать, что-де маленький царевич уже являет в чертах поведения своего признаки жестокости Ивана Грозного. Любит он, мол, смотреть на кровь и муки и с немалой радостью и весельем наблюдает как животных убивают. И сам будто любит мучить их.

— И Филипп Гишпанский тем же самым отличался… — вставил свое слово Константин.