Колдовской мир: Волшебный пояс. Проклятие Зарстора. Тайны Колдовского мира

Раздевшись и умывшись остатками воды, доставая чистую одежду, я думал о другом. В голову пришло, что Урсилла соразмеряет свои действия с ростом и убылью луны. Жаль, что я почти ничего не знаю об оборотнях. Если обратиться к Эргилу… Но решусь ли я? Мне не хотелось ничем выдавать своих слабостей, за которые мог бы ухватиться Магус.

Что, если госпожа Элдрис с Тэйни только и ждут моей оплошности?

Я натянул свежую рубашку. Надушенные травами полотняные складки отогнали гнездившуюся в замковых стенах затхлую сырость, а туго затянутая шнуровка снова скрыла мой пояс.

В эту ночь луна опять была полной. Буйный восторг, подаренный поясом, в прошлый раз проявился лишь в первую ночь полнолуния. Но если прошлой ночью я был лишен памяти зельями Урсиллы, может быть, пояс отзовется и второй ночи?

Я должен был узнать, а доверять никому не мог – даже Эргилу. И уж точно не доверял ни матери, ни Урсилле. Поэтому я решил днем остерегаться всего, есть и пить с большой опаской, что было вовсе не трудно. Во время жатвы в Большом зале не собирались к трапезе, а тем, кто проголодался, прямо на кухне раздавали дорожные хлебцы с сыром и вяленым мясом. Памятуя настрой прошлого вечера, я не думал, что сегодня будет большой пир. А даже если столы и накроют, я могу набить живот фруктами и прочей едой, к которой нельзя ничего подмешать.

Заспавшись под действием сонного зелья, я вышел из комнаты ближе к полудню. Двор после суеты последних недель словно затянуло дремотой. Из конюшни доносились голоса, но я никого не заметил. Как только отступила тошнота, меня одолел сильный голод, и я отправился к окошку, из которого раздавали хлеб и сыр.

На мой стук выглянул кухонный мальчишка. У него блестел от жира подбородок. Он слизывал крошки с губ и покраснел при виде меня, словно попавшись на мелком воровстве.

– Чего угодно, господин? – пискнул он, чуть не подавившись недожеванным куском.

– Хлеба, сыра, – коротко бросил я.

– С сидром?

Я покачал головой:

– То, что сказал, и все.

Пожалуй, я был слишком настойчив – в его взгляде мелькнуло удивление. Я выбранил себя за этот промах. Осторожность и еще раз осторожность – вот что мне сейчас требуется.

Он принес еду на грубой салфетке. В надрез толстого куска хлеба вложили шмат сыра. Хлеб был еще таким теплым, что сыр немного подтаял, и я рассудил, что могу принять его без опасений.

Поблагодарив мальчика, я с салфеткой в руках вышел на свет, к воротам. Солнце так и пылало, на небе не было ни облачка. Роса к этому часу уже высохла, сжатые поля были пыльно-бурыми, словно иссохшими. Я повернулся к ним спиной и прошел по замшелым плитам дорожки в сад, где ради ароматов и целебных свойств выращивали травы и цветы.

Но и здесь я не остался один. В саду слышались высокие женские голоса. Три женщины обходили поздние розы, собирая раскрывшиеся цветы, чтобы сделать из них настойку или засахарить на сладкое. Не дав девушкам заметить меня, я свернул на другую дорожку, окаймленную высокими ягодными кустами, уже почти обобранными от сладкой ноши.

Расслышав свое имя, я задержался. Не собирался подслушивать болтовню сборщиц, но кто бы устоял перед искушением подслушать разговор о самом себе?

– Правда, старуху Малкин ночью посылали в башню Отроков – к господину Кетану? Воротилась она, волоча ноги и хлюпая носом, словно ждала, что ей уши оторвут. Не хотела бы я прислуживать этой Мудрой. Она…

– Придержи язык, Гульда! У нее повсюду глаза и уши.

В упреке слышалось и суровое предостережение.

– Вот за нашей молодой госпожой и впрямь нужен глаз да глаз. Она дуется уже несколько дней, ее гнев поднимается вместе с солнцем, но не заходит вместе с ним. Вчера швырнула в Бертольду зеркальцем, расколола пополам…

Кто-то испуганно вздохнул:

– Это не к добру!

– И госпожа Элдрис так же сказала, – огрызнулась рассказчица. – И еще госпожа заметила, что зеркала – немалая редкость, а торговцев с новыми Тэйни не дождется до следующего лета. Тут вошел господин Магус, и обе замяли разговор, а нас отослали, чтобы поговорить с ним наедине.

– Да-да. Потому-то Малкин так задержалась на лестнице. Скажу тебе, она и есть те самые уши, про которые ты сказала.

– Хороши у нее уши, если слышат сквозь стены и двери. Да ведь она так стара, что еле ползает.

– А ты не думаешь… – Этот голос упал до шепота, но ко мне доносился явственно. – Тебе не приходило в голову, что Малкин… Иная?

– Это ты о чем?

– Она служит Мудрой, и никому другому. Я однажды слышала от старой госпожи Ксении, что Малкин прибыла сюда вместе с Мудрой и что уже тогда, когда все мы еще на свет не родились, выглядела такой же старухой – блеклой тенью, едва стоявшей на ногах. Ты знаешь, она никогда не выходит к нам в горницу, да и не говорит ни с кем, разве что на вопрос ответит. И глаза у нее не как у всех.

Ходит она, вечно потупив взгляд, так что в глаза не заглянешь, но я тебе скажу – никогда не светит себе свечой или светильником, а в темноте держится, как будто ей светло.