Колдовской пояс Всеслава

— Какой Смоленск? Да послушай! Нельзя мне венчаться, мне уж невесту засватали. Я с братьями Куничами ряд об том заключил, поворотить нельзя.

— Боярышню? — окатила его Дуня презрением.

Юрко молчал.

— Ну, так иди — женись, от меня чего хотел, ты уж получил. А мне, простоте деревенской, уходить нужно.

— Никуда тебе не нужно! — разъярился Юрий. — Не пущу я тебя. Да я же не знал, что так будет. Я же не ведун, чтобы в будущее заглядывать. Дружина княжья малая сидела, выпили крепко, песни орали, ну я и давай в шутку девку их сватать. Думал — откажут, посмеёмся да каждый в свою строну, а Куничи взяли, да и согласились, ряд мне подсунули. Теперь уж понятно, они моими тестями и не думали становиться, вон пса своего по следу послали, чтоб прикончил.

— Так и не выполняй, коли они твои да княжьи вороги.

— Доказать я того не смогу, князь не поверит. А про ряд вся дружина слыхала. Жениться мне придется.

— Отчего ж ты сразу мне про сватовство свое не сказал?

— Тогда б ты мне не далась, а уж больно хотелось, — от его честности стало тошно, лучше бы соврал. — Дунечка, ну что ты упрямишься? Да я же тебя не бросаю, все к ногам твоим кину.

Евдокию передернуло, такие же слова ей говорил в козлятнике Кривко.

— Мне всего не надобно, себе оставь.

— В любви да заботе жить станешь. Никто тебе и слово худого не скажет, да многие так живут. Грех-то невелик.

— Грех невелик?! — взвилась Евдокия. — Дети твои ублюдками станут расти, потешаться над ними каждый будет, а у тебя грех невелик.

— Ну, как детей-то не наплодить я знаю. Сегодня от тебя голову потерял, забылся, а так-то я ученый, об том не тревожься.

— Мерзость какая, не смей ко мне больше прикасаться, иначе я с собой чего сделаю.

— Гляди-ка, княгиня какая. Уговаривать не стану, — Юрко, наконец, отпустил ее руку. — Не хочешь со мной в любви жить, так и не надо. Налетят девки и без тебя утешат. Доведу, как обещал, до монастыря ярославского, и иди себе — молись до седых волос. Преграды чинить не стану. Пошли, нечего дурить, в Смоленск на гибель все равно не пущу.

Они шли молча, поодаль друг от друга, каждый погруженный в свои мысли.

— Дружине не сказывай, что у нас было. Сделай для меня хоть это, — сухо попросила Евдокия.

— Об том не тревожься. Никто не догадается.

И опять тягостное молчание. Дуня радовалась хотя бы тому, что сейчас темно, и чернявый не видит потоком льющихся слез. «Ночью наплачусь, а поутру он ничего и не заметит. Не надо ему знать, как мне больно».

— Иди-иди, черница, — вдруг зло крикнул ей Юрий, — иди в свой монастырь. Хлебнешь там горюшка, еще прибежишь ко мне, проситься станешь…

— Не стану, — перебила его Евдокия.

— Станешь, сама ко мне прибежишь, а уж я тогда, — он тяжело выдохнул, — сразу прощу, потому что люблю тебя, а про девок то я так, со злости нагородил, чтоб тебе, как мне сейчас, тоже маялось… И дитя, коли захочешь, у нас будет. То я тоже дурость сказал. Придумаю что-нибудь, как сироту усыновлю али еще чего… Дунь, давай помиримся.

Хотелось крикнуть: «Да», — кинуться на шею, зарыться пальцами в мягкую гриву и оттаскать хорошенько, чтоб неповадно было, а потом целовать, тереться щекой о шершавую грубую щеку, нежно заглядывать в глаза.

— Нет, — холодно сказала Дуня.

Глава VI. Торг

Воды Витьбы[47] отразили осунувшееся печальное лицо. Евдокия обвязала голову белым рушником. Края холстины после стирки были еще сыроваты, но на окаеме уже показались купола витебских церквей, нельзя выходить к граду в срамном виде. Юрий ухмыльнулся новому убрусу, но от злой шутки воздержался. Он то с горделивым видом отстраненно поглядывал по сторонам, всем своим обликом показывая, как ему плевать на размолвку, то заискивающе начинал суетиться вкруг Дуняши, стараясь всячески угодить, не добившись ничего, опять надувался фазаном, и так без конца. Евдокии хотелось возненавидеть его, утопить в праведном презрении, но из этого тоже ничего не получалось. Она пыталась корить и себя за греховную слабость, мысленно просить прощение у родителей и бабки, но проклятая любовь и тут лезла с нежными оправданиями, не давая раскаяться как следует.

И вот он Витебск[48]. Наконец-то их окружат другие люди, новые лица, идти вдвоем было невыносимо.

Город впечатлил Дуняшу, она с открытым ртом рассматривала мощный крепостной сруб. До этого Евдокия бывала несколько раз с отцом, а потом и с мужем в Полоцке и всегда считала, что краше града и быть не может. Но Витебск не уступал седому соседу, с неудержимым задором юной столицы он рос вширь, богател, наряжался церквями и теремами, шумел на двух берегах тихой Витьбы, готовясь в славе и мощи потеснить древние княжьи столы.

Путники подошли к восточным воротам, перекрестились на икону надвратной церкви и попали в водоворот уличной суеты. Никто не остановил их, не спросил, кто они, откуда, что забыли в граде, никому не было дела до вновь пришедших.