Колдовской пояс Всеслава

Акинф не мог ехать скоро, дорогу саням все время перебегали люди. Ростов и так всегда гудел большим ульем, а тут особенно суетился, тревожился, и это была не подготовка к Светлому Воскресению. Почтенные мужи и безусые отроки тащили броню, топоры, сулицы, осматривали лошадей. Бабы утирали слезы, испуганно перешептывались по углам, крестились на купола.

— Новгородцы с смолянами на помощь спешат. Все, война. Сечи не миновать, — пояснил Акинф.

— Такой-то грех на своих суздальских руку подымать. Нешто отмолишь потом? — вздохнула Маланья. — Хорошо, Юрушка не дожил, кровь христианскую пить не станет.

— Так не мы же первые начали, — робко возразила Евдокия, — наш князь старейший.

— Наслушалась в тереме, там тебе и не такое споют, — хмыкнула тетка. — Князь Георгий нашему стольный Владимир предлагал, как положено, а сам в Ростов хотел идти. Так нет же, в один рот два куска надо запихнуть, да еще с проходимцем этим связался… Мстиславом Новгородским, будь он неладен, — Маланья по-мужицки сплюнула.

«И так ведь многие в Ростове думают. Как они за князя помирать пойдут, ежели правду за ним не чуют?» Евдокии стало жаль и Константина, и его несговорчивых братьев, и Ростов, и всю Суздальскую землю. Ей сейчас было жалко всех, она не хотела разбираться — кто прав, а кто виноват. А мимо сновали люди, они надеялись жить и готовились умирать.

Князь Константин почерневшими очами взирал на горы трупов — сотни, тысячи поверженных врагов[74]. Авдова гора щедро полита суздальской кровью, взойдет ли на ней в этот год трава? Старший победил младших, теперь град Владимир смирится и откроет пред ним ворота, но какой ценой?! За все надо платить, но разве он мог подумать, что цена будет так высока. «Я это делал для вас — ростовцы, чтобы остаться вашим любимым князем, а вы чуть не дрогнули, испугались, готовы были бежать. Значит я вам не так и дорог», — об этом князь подумал, но в слух он им этого не скажет, он будет улыбаться, поздравлять с победой, приветственно махать рукой. Никто не узнает, как ему горько, как хочется выть у Каялы[75] реки.

Еще смоляне с новгородцами преследуют, добивая в панике разбегающихся противников, а воронье уже кружит, предвкушая богатый пир. Константин сорвал с себя ненавистный пояс. «Как я мог? Но Мария так молила, так рыдала». Он скомкал мерзкую тряпку, размахнулся, готовый швырнуть ее в воды Колокши.

— Отдай мне, — позади весь в грязи и чужой крови, веселый и хмельной от лихой сечи стоял Мстислав. Он жадно протягивал руку к заветной вещице.

— Бери, — равнодушно протянул Константин.

Дите стало тише, живот чуть приопустился.

— Лежит как надо, — определила Матрена. — Разродишься, не тревожься. Ждать уж недолго осталось. Это ж поглядите, наглец какой! — перебила бабка саму себя, возмущенно глядя в узкое оконце.

— Чего там? — подняла бровь Дуняша.

— Старик какой-то прямо на лошади во двор въехал. Добрые люди кобылу у ворот оставляют, покуда хозяева не пригласят, а этот…

Молодая хозяйка с любопытством заглянула через плечо челядинки. Седовласый худючий старик тяжело слезал с коня, из-под нарядного дорогого корзеня, небрежно накинутого на одно плечо, торчала замызганная дырявая рубаха. Где она уже видела это иссушенное, бледное лицо? В кузне под Корчей!

— Юрашик! — взвизгнула Евдокия и кинулась на двор.

Она летела, придерживая живот, рассекая теплый весенний воздух, бежала к нему! «Живой, живой, живой!»

— Юрашик! — и утонула в черных раскосых глазах, прижалась ладонями к исхудавшим щекам, уткнулась носом в всклокоченную бороду. Он! Его родной запах не может заглушить и вонючая подвальная сырость. А потрескавшиеся губы такие теплые, нежные. Живой!

— Признала, — смущенно улыбнулся Юрий. Слева чья-то жестокая рука выбила его хищный клык, снизу тоже не хватало двух зубов. Тонкими шершавыми пальцами он погладил жену по голове.

— Где же ты был? — прошептала Дуняша, задыхаясь от счастья.

— С девками миловался, а потом они и говорят — надоел ты нам седой да беззубый, к жене ступай. Я и пошел. Жене-то я и такой нужен?

— Ой, нужен. Так уж нужен, — она стала засыпать его поцелуями. — Чего ж ты с девками в подполе сидел, нешто на полатях в горнице не лучше было бы?

— Нет, на полатях я клятву давал, только с женой лежать.

За спиной уже толпилось радостное Акинфово семейство. Все по очереди обнимали хозяина, но Дуня не отходила, продолжая висеть у мужа на руке, прижавшись лбом к плечу, словно, если она отпустит, Юрий тут же пропадет. Так вместе они и пошли в дом.

— Кто еще цел? — решилась спросить она только к вечеру, когда чистый и сытый Юрко улегся на лавку. До этого она тараторила о своем житье бытье в Ростове, о суде, о князе. Дуня сама от себя не ожидала такой болтливости, она сыпала и сыпала на мужа новостями. Не сказала только о предательстве брата и об Истоме, слаб любимый еще, зачем тревожить. И теперь горький вопрос слетел с губ.

— Горыня и Ждан, — тихо ответил Юрий.

— А остальные?