Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Именно с последней ипостасью Сидни связан один сюжет, имеющий некоторое отношение к Донну. Будучи племянником Джона Ди, Сидни учился у того математике и, очевидно, был посвящен дядей также в некоторые аспекты тайных доктрин. На этом своеобразном поле Сидни сблизился с Джордано Бруно, оказывая тому всяческую поддержку и покровительство, помогая с изданием его книг: большая часть трудов Бруно вышла в Лондоне в 1582–1585 гг., причем некоторые из них напрямую посвящены Сидни, «просвещеннейшему и светлейшему кавалеру». Реальная деятельность Бруно весьма далека от расхожих современных представлений об этом человеке. Его трагический конец вовсе не был связан с тем, что Бруно выступал проповедником коперниковского гелиоцентризма – достаточно заметить, что Коперник мирно прожил свою жизнь в монастыре. Собственно говоря, Церковь весьма спокойно относилась к чисто математическим построениям астрономии. Можно сослаться на авторитет Фомы Аквинского, заявлявшего, что «предположения, выдвинутые астрономами, не следует считать необходимо истинными. Хотя эти гипотезы кажутся согласующимися с тем порядком вещей, который явлен нашему взору, нам не следует утверждать, что тем самым они подтверждаются фактами, ибо, возможно, что наблюдаемое нами движение звезд объяснимо и иначе, однако нами покуда не измыслены для этого соответствующие методы».[756] Причиной сожжения Бруно на костре явилось его страстное увлечение оккультизмом и магией. Он был своего рода странствующим проповедником «восточных» доктрин, колесящим по Европе и отстаивающим учение Гермеса Трисмегиста и иже с ним в различных ученых диспутах – в Праге ли, в Оксфорде.[757] Достаточно назвать лишь некоторые из заглавий его трудов, вроде «Изъяснение тридцати печатей» (Лондон, 1583),[758] «Печать печатей» (Лондон, 1583),[759] «Изгнание торжествующего зверя» (Лондон, 1584),[760] чтобы понять, насколько Бруно был далек от какого бы то ни было позитивизма, всецело принадлежа герметике. Маг, лунатик, влюбленный и поэт – вот его ипостаси. Только безумец мог обратиться к папе римскому с предложением реформировать христианский культ по образцу египетского поклонения «незримому» Солнцу, ибо «Солнце есть истинный образ Бога, явленный нам».[761] Сожжение на костре выглядит в такой ситуации пусть не самым изящным, но вполне логичным ответом святой инквизиции на идеи Бруно – речь идет о ереси как таковой.

Однако сейчас нас интересуют не столько космологически – магические идеи Бруно, сколько его трактат «О героическом энтузиазме», изданный в 1585 г. в Лондоне и посвященный Сидни. Бруно проводит различие между двумя видами любви: «amore», направленной лишь на красоту избранного предмета страсти, и «furiori» – одержимость, жадность постижения и обладания, которая может удовлетвориться лишь мирозданием в целом. Этот второй род любви является редким даром, отпущенным философам и поэтам, и позволяет им воспринимать единство несхожего, прослеживая аналогии между далекими друг от друга явлениями. Лишь этот вид любви-одержимости способен связать мир сетью соответствий, вернуть ему гармонию целого.[762]

Стремительное расширение физических границ мира, происшедшее в ту эпоху благодаря географическим и астрономическим открытиям, заставляло людей XVI–XVII вв. чувствовать себя беззащитными перед экспансией «внешнего». Мир оказался слишком велик, несоразмерен человеку, который представлялся в нем лишь песчинкой. «Время вывихнулось из пазов», распахнув дверь в невыносимую бесконечность.

Поэтика, отталкивающаяся от идей Бруно или созвучная им, позволяла привести этот новый мир к соразмерности, вновь уравновесить микрокосм и макрокосм. В Испании и Италии расцветает школа «концептистов», давшая Бальтасара Грасиана и Эммануэля Тессаро. В Англии сходные задачи пытались решить Донн и другие поэты-метафизики – при всем том, что их поэтическая практика существенно отличалась от континентальной.[763]

Может быть, одно из самых метких определений поэтики, исповедуемой Бальтасаром Грасианом, дал Борхес

Инверсии, меандры и эмблемы,
Труд, филигранный и никчемный разом, —
Вот что его иезуитский разум
Ценил в стихах – подобье стратагемы.

(Пер. Б. Дубина)