Колян

Из‑за стола поднялся огромный, как шифоньер, мужчина с окладистой седой бородой, похожий на Микулу Селяниновича их иллюстраций к детским сказкам. Голос его был под стать фигуре — гулкий и басовитый. Николай подумал: «Ни хрена себе профессор, ему бы булаву и щит — вылитый Пересвет. Ему же положено быть хилым, в очочках и с козлиной бородкой». Он хихикнул про себя и подавил смех. «Пересвет» хитро покосился на Николая, как будто прочитав его мысли, и заговорил басом:

— Как следует из докладов руководства, мы, в настоящее время находимся, фактически, в состоянии войны, смуты. В это время может выжить только жёсткая, строго централизованная власть, перешедшая на военное положение. Почему же только самодержавие может выжить в такое время? Я прочту уважаемому совету и нашему Императору, — он опять хитро покосился на Николая и слегка поклонился, — выдержку из труда допотопного, более того — дореволюционного — философа Николая Черняева. Труд называется «Русское самодержавие».

Он поднял со стола синюю, потрёпанную книгу с портретом какого‑то бородатого мужчины на обложке, раскрыл заложенные страницы и хорошо поставленным голосом прочитал:

— Если бы у нас не было самодержавия, Россия никогда не сплотилась бы в один политический организм. Не случайно, а в силу разумной необходимости собирателями русских земель сделались самодержавные московские князья. Не стесненные ни капризами народа, ни аристократическими притязаниями бояр, они могли неуклонно следовать раз усвоенной системе и добиваться своих целей из поколения в поколение, пользуясь всеми выгодами своего положения. Это давало им громадные преимущества перед соперниками и врагами. Взять хотя бы, в виде примера, с одной стороны, Новгород и Псков с их народоправствами, а с другой стороны — московских князей с их неограниченной властью. В Новгороде и в Пскове господствовал какой‑то странный республиканский режим, сильно смахивавший на анархию. Князья призывались и изгонялись по прихоти веча. Их владычество бывало обыкновенно кратковременно, вследствие чего даже самые даровитые из них оказывались бессильными сделать что‑нибудь существенно полезное для уврачевания тяжких внутренних недугов обоих городов. Вече, этот верховный решитель судеб Новгорода и Пскова, зачастую превращалось в разнузданную и дикую толпу, решавшую дела дракой, причем, конечно, не обходилось дело без подкупов и закулисных интриг. Верховодя всем де–юре, вече было в действительности лишь орудием богатых и влиятельных граждан, подкапывавшихся друг под друга и составлявших из голытьбы свои партии, по большей части во имя узкоэгоистических целей. Всем этим искусно пользовались иноземные державы в своих интересах. Очевидно, что при таких условиях ни в Новгороде, ни в Пскове не могло быть ни устойчивой политики, ни твердой власти. Немудрено, что обе республики не могли устоять при столкновении с Москвой; неудивительно, что и другие русские княжества, в которых центральная власть была стесняема то боярскими притязаниями, то вмешательством народа в дела правления, тоже не выдержали соперничества с Москвой и лишились политической самостоятельности. В московском самодержавии заключается разгадка и того торжества, каким закончилась многолетняя борьба России с ее исконными врагами — татарами и поляками. Если бы в Польше королевская власть не пала так низко, России нелегко было бы сломить Посполитую Речь и сначала отторгнуть от нее Малороссию, а затем приступить к разделу остальных земель польской короны. Россия вела борьбу с Польшей, действуя как один человек, беспрекословно повинуясь велениям царской власти; поляки же связывали своих королей по рукам и ногам, бесчинствовали на сеймах и, дорожа всего более шляхетскими вольностями, довели свои вооруженные силы до сущего убожества. Очевидно, что расшатанная внутренними смутами Польша, с ее буйными и своевольными панами, рано или поздно должна была пасть под ударами бедного, слабонаселенного и малокультурного, но прекрасно дисциплинированного Московского государства. Так и случилось.

Профессор поднял глаза от книги и внимательно оглядел всех присутствующих: