Коллапс. Гибель Советского Союза

25 апреля открылся первый Пленум партии, где генсека ждала политическая атака. Первый после реформ пленум начался с реквиема по уходящей в отставку «старой гвардии» – обширной группе руководителей и ученых, чьи карьеры начались во времена Сталина и которые превратили Советский Союз в ядерную сверхдержаву. Они выражали лояльность генсеку и покидали партийные и государственные должности с достоинством. Зато новые, более молодые партийные лидеры из промышленных регионов, выдвиженцы Андропова и раннего Горбачева, обрушились на перестройку и ее автора с почти нескрываемой яростью. Большинство рьяных критиков были не те, кто проиграл выборы, а напротив, те, кто победил в конкурентной борьбе. Несмотря на это, они считали, что страна движется к экономической катастрофе и политическим потрясениям. Несколько ораторов с русского Севера, Урала и Сибири заявили, что закон о предприятиях подрывает производство, цены и систему управления, а кооперативы обворовывают рынок дешевых потребительских товаров. Выступающие, все из них русские, подняли вопросы о национальной политике Политбюро. Зачем руководство страны задабривает армян и прибалтов, давая им больше экономических ресурсов? Почему выступающим за гласность журналам и газетам позволено изображать партийный аппарат источником зла? Неужели Политбюро действительно считает главными врагами реформ региональные партийные кадры?^[189]

Горбачев отвечал на эти резкие вопросы пространными объяснениями, отвергая обвинения в свой адрес. «Способность его в потоке слов, сложных запутанных построениях фраз, всяких обоснований, ссылок на авторитеты, свой опыт… в итоге словоблудия так запутать вопрос, что каждая из противоположных сторон была вправе считать, что именно ее позицию генсек и поддерживает», – описал манеру Горбачева в своих дневниковых записях скептически настроенный к новому курсу член Политбюро Воротников. Один западный исследователь перестройки позже назвал это ораторской техникой, призванной сбить с толку сторонников жесткой линии. В своем кругу Горбачев в гневе говорил о Пленуме как о скоординированной атаке на свой курс. Он отметил, что никто из Политбюро не решился возражать критикам, и это только утвердило его в решимости передать политическую власть от партийной элиты Съезду народных депутатов^[190].

Горбачев надеялся, что съезд станет новым центром для лучших сил партии и сформирует новую политическую элиту. В первую очередь генсек рассчитывал на поддержку советской интеллигенции, образованного класса, к которому он и его жена Раиса чувствовали симпатию и близость. Ленин считал русскую интеллигенцию, особенно представителей культуры, «не мозгом нации… а дерьмом»^[191]. Горбачев и Раиса, чье студенчество пришлось на 1950-е, думали по-другому. Для них писатели и ученые были моральной элитой, авангардом модернизации. Советская интеллигенция получила, в том числе благодаря симпатиям Горбачева, внушительное представительство на съезде: 55 писателей, 32 театральных режиссера и актера, 59 журналистов, 16 художников, 14 композиторов и много людей из научных лабораторий и институтов^[192].

Как и в других начинаниях перестройки, советский лидер обманывал самого себя. «Если в ходе открытой дискуссии по образцам интеллектуальных дебатов среди послевоенной интеллигенции не удалось выработать общее политическое мировоззрение, как можно было ожидать, что она даст ответы как выйти из кризиса государственного социализма?» – заключает один из исследователей советских интеллектуальных элит^[193]. В Москве, конденсате советской интеллигенции, ее представители уже давно перестали верить в «гуманный социализм», в который еще веровал Горбачев^[194]. Интеллектуалы разделились на два противоборствующих лагеря: тех, кто стремился к политической либерализации и сближению с Западом, и русских националистов с неосталинскими взглядами. Горбачев пытался заручиться поддержкой обеих сторон, но это была безнадежная затея^[195]. Весной 1989 года писатели, ученые и журналисты, как либерального, так и националистического толка, начали выходить далеко за рамки того, что архитекторы перестройки считали разумным и возможным. Шквал публикаций в московских газетах и журналах в те месяцы метил в самые основы однопартийного правления. Социолог Александр Цыпко опубликовал серию очерков, в которых поставил под вопрос революционную прозорливость Ленина. Театральный режиссер Марк Захаров выступил по национальному телевидению с призывом вынести тело большевистского вождя из Мавзолея. Вскоре сам сакральный и исторический смысл всей большевистской революции стал предметом критики^[196].