Коллекционеры и меценаты в России

Остальные средства предназначались на благотворительные нужды. Городская управа получала 885 099 руб. 17 коп., в эту сумму входили: 200 тыс. для Арнольдовского училища, 100 тыс. — для ремонта галереи, 125 тыс. — для приобретения художественных произведений, 150 тыс. — для дома бесплатных квартир вдов и сирот русских художников (был открыт в 1912 г.) и т. д. Пяти учреждениям выделялось по 15 тысяч: Московскому университету, Московской консерватории, Московскому и Александровскому коммерческим и Московскому мещанскому училищам. Для строительства мужского и женского приютов Московскому купеческому обществу переходило более 400 гыс. руб. Были и другие выплаты.

Городская картинная галерея должна была получить солидное материальное обеспечение. Кроме того, к ней переходили картины, рисунки, иконы, остававшиеся у Павла Михайловича. В мае 1898 г. П. М. Третьяков сделал приписку к завещанию, согласно которой он переадресовал деньги, выделенные ранее на приобретение новых работ (125 тысяч), «на ремонт и содержание»^{206}. Трудно понять, почему коллекционер решил законсервировать собрание (он считал невозможным даже перевеску картин) и находил расширение его «неполезным и нежелательным». Может быть, он опасался, что у людей, которые возглавят попечительство над галереей, не будет достаточно высокого художественного вкуса? Однако в совет вошли те, кто разделял взгляды Павла Михайловича и был духовно ему близок при жизни: дочь А. П. Боткина, художник В. А. Серов, художник и собиратель И. С. Остроухов, коллекционер И. Е. Цветков. (Указанное пожелание П. М. Третьякова никогда не выполнялось и собрание непрестанно пополнялось в дальнейшем.)

Душеприказчиками своими, отвечавшими за выполнение воли завещателя, П. М. Третьяков назначил (с их согласия) К. В. Рукавишникова, С. С. Боткина и «друга дома» В. Г. Сапожникова (мануфактур-советник, владелец шелкоткацкой фабрики в Москве, крупный предприниматель). Сама процедура оформления завещания отразила в известной степени черты «ветхозаветности» мировоззрения и привычек Павла Михайловича. Боясь возможной огласки, он не пригласил нотариуса и составил этот важнейший документ без него, дома. После его смерти родственники несколько дней не могли найти завещание, которое было спрятано в совершенно необычном для таких бумаг месте — под ящиками письменного стола. Существовавшие юридические нормы неукоснительно требовали свидетельских подтверждений того, что завещатель находился «в здравом уме и твердой памяти». В данном случае этот факт засвидетельствовали купец В. Т. Гуняев, московский мещанин Р. В. Кормилицын и тульский мещанин М. К. Шныгин. Однако недостаточная осведомленность с нюансами гражданского права привела к тому, что Московский окружной суд, куда душеприказчики представили завещание для утверждения, 15 марта 1899 г. признал этот документ недействительным^{207}.

Ввиду этого все распоряжения Павла Михайловича должны были потерять силу. Основная часть наследства переходила к душевнобольному сыну Михаилу Павловичу (умер в 1912 г.)^{208}, жена получала седьмую часть, а дочери — по одной четырнадцатой. Галерея, общественные и благотворительные учреждения в этом случае не получали ничего, ибо по закону наследниками не являлись.

Решение суда объяснялось допущенной юридической ошибкой. Закон однозначно требовал привлекать в качестве свидетелей лишь тех, кто лично не был заинтересован. Между тем все три указанных свидетеля были служащими Павла Михайловича, в пользу которых он тоже сделал отчисления. Как вспоминала дочь К. В. Рукавишникова, Е. К. Дмитриева, «единственный выход из этого ужасного положения оказался — подать на Высочайшее имя»^{209}. Душеприказчики решили использовать эту возможность и несколько месяцев «деятельно работали» и в Москве, и в Петербурге. Адресовались они в различные инстанции. Их просьба была поддержана московским генерал-губернатором, великим князем Сергеем Александровичем, обращаясь к которому они писали: «Что Павел Михайлович обладал свободой воли, это всем хорошо известно в Москве и не подлежит никакому сомнению»^{210}. Одновременно было проведено медицинское освидетельствование сына Михаила, который был «признан Врачебным управлением слабоумным»^{211} (ранее официального заключения не было).

Все эти хлопоты принесли желаемый результат, и по докладу министра юстиции Н. В. Муравьева царь «высочайше повелел» 28 июля 1899 г. Московскому окружному суду разрешить, «не стесняясь определением 15 марта 1899 г.», вновь «войти в рассмотрение вопроса, причем не считать препятствием к утверждению завещания допущенное при его составлении нарушение»^{212}. Желание монарха было быстро учтено, и 24 августа суд утвердил завещание.