Коллекционеры и меценаты в России

Рухнула деловая репутация, которую Мамонтовы завоевывали полвека. Но еще более страшным было то, что деятельный, жизнелюбивый и далеко не молодой человек на несколько месяцев оказался в одиночном тюремном заключении. Это была неоправданная жестокость. Следователь по особо важным делам, ведший дело С. И. Мамонтова, определил колоссальный залог в размере 763 тыс. руб., внесение которого могло бы изменить меру пресечения. В первые дни заключения С. И. Мамонтов не теряет надежду и 15 сентября обращается к следователю с просьбой — заменить пребывание в тюрьме домашним арестом. Он писал: «Я надеюсь, что близкие мне люди в течение нескольких дней найдут эту сумму… Но пока слово Суда не произнесено, а условия пребывания в тюрьме почти верный шаг к могиле, не будет ли бесцельно мое одиночное заключение»^{472}. Через неделю следователь удостоил ответом, в котором откровенно игнорировалась просьба человека, ответственность которого еще предстояло установить, и цинично заявил, что если подследственный желает лечиться, то «может быть переведен в тюремную больницу»^{473}. Вообще вся деятельность следственных органов подтверждает предположение, что их целью было моральное и физическое уничтожение.

Надежды Саввы Ивановича на скорое освобождение не оправдались. Богатые родственники Сапожниковы и близкий знакомый С. Т. Морозов готовы были внести требуемый первоначально залог, но размер его совершенно неожиданно был увеличен до 5 млн руб.^{474} Собрать такую астрономическую сумму нескольким, даже богатым людям было практически невозможно. Газетная шумиха, поток сенсационных бездоказательных «разоблачений» способствовали тому, что вокруг арестованного стал образовываться вакуум. Некоторые люди, которым Савва Иванович всемерно помогал и считал своими друзьями, вдруг как-то «забыли» о нем. Особенно тяжело переживал, как говорил позднее, «предательство» Ф. И. Шаляпина и К. А. Коровина, которые покинули Частную оперу и не проявили в первые месяцы после краха к судьбе мецената особого интереса.

Однако остались люди, не изменившие своего отношения. Вот что, например, писал ему в тюрьму К. С. Станиславский: «Есть множество людей, которые думают о Вас ежедневно, любуются Вашей духовной бодростью… Верьте в самые лучшие и искренние чувства к Вам»^{475}. На пасху, в апреле 1900 г., по инициативе В. М. Васнецова и В. Д. Поленова, был составлен памятный адрес на имя Саввы Ивановича, который подписали кроме указанных лиц еще одиннадцать художников, членов «Мамонтовского кружка»: И. С. Остроухов, В. А. Серов, М. А. Врубель, В. И. Суриков и др. «Все мы, твои друзья, — писали они, — помня светлые прошлые времена, когда нам жилось так дружно, сплоченно и радостно в художественной атмосфере приветливого родного кружка твоей семьи, близь тебя, — все мы в эти тяжелые дни твоей невзгоды хотим хоть чем-нибудь выразить тебе наше участие… Молим бога, чтобы он помог тебе перенести дни скорби и испытаний и возвратиться скорей к новой жизни, к новой деятельности добра и блага»^{476}. Примечательно и то, что рабочие и служащие Северной дороги, среди которых Савва Иванович пользовался авторитетом и уважением, собирали деньги для «выкупа».

С первого дня ареста хлопотала за мужа Елизавета Григорьевна, неоднократно просившая выпустить его из тюрьмы. Здесь уместно сделать небольшое отступление и сказать о непростых отношениях между супругами. Сохранилась часть, очевидно, обширной переписки, которую вели Е. Г. и С. И. Мамонтовы между собой, охватывающая период с конца 60-х до 90-х годов XIX в. Многие письма буквально пропитаны глубокой симпатией и уважением, и в них часто повторяется сожаление о временной разлуке. Савва Иванович называет жену ласково-шутливо «мамочка», Елизавета Григорьевна начинает с обращения «дорогой». Переписка обрывается 1894 г., причем последние письма уже достаточно сухие и лаконичные. В фонде С. И. Мамонтова имеется лишь одно, относящееся к последующему периоду письмо, датированное 1896 г. В нем Елизавета Григорьевна писала: «Многоуважаемый Савва Иванович! Я была у Вас но, к сожалению, не застала Вас дома, Вы были в Петербурге… Очень прошу Вас дать обещанное письмо Верочке (очевидно, дочери. — А. Б.), чтобы ее поскорее приняли на Вашей дороге. Успокойте меня, и я буду безгранично благодарна»^{477}. Трудно представить, что это переписка двух близких людей, проживших вместе тридцать лет, воспитавших детей и бывших когда-то духовными единомышленниками.