Колодец старого волхва

Тысяцкий перевел дух и даже обрадовался. Ему было некогда разбирать это дело, и он оставил купцов в порубе для будущего суда князя и митрополита.

— Бери, бери! — охотно говорил он теперь. — Твоя обида, тебе их и держать. Да и корми их сам, у меня двумя ртами меньше!

Епископ коротко и мелко кивал головой, его губы были плотно сжаты, а темные глаза поблескивали, как два мокрых речных камушка. Тысяцкий так и не узнал истинной вины Яруна и Боряты, и епископ Никита очень не хотел, чтобы Вышеня ее узнал.

Тогда неминуемо дойдет до князя и его участие в замысле перевести орду из-под Белгорода под Киев. За такой замысел князь, конечно, снесет головы купцам, но и епископа не похвалит.

— Мое, мое сие дело, — вполголоса подтвердил епископ. Тысяцкий, занятый другими мыслями, не заметил ни блеска его глаз, ни угрожающей многозначительности в голосе. Вышеня был доволен тем, что епископ не отказывается поделиться своим хлебом с горожанами, а два церковных вора его не занимали.

В тот же день гриди тысяцкого притащили Яруна и Боряту из поруба воеводского двора и спустили в поруб епископа. Никита сам смотрел, как над ними опускается дубовая крышка, глуша их вопли, и ключ от замка забрал себе. А наутро челядинцы епископа пошли по посадским концам и улочкам оделять хлебом неимущих. Это отдаляло беду ненадолго, но все же Христовы люди усердно прославляли милосердие своего Бога. Их благодарили, но за спиной ворчали:

— Наш ведь хлеб, нашими руками выращен, на наши подати куплен, а он вот смилостивился! А меньшому нашему уже не поможешь — в скудельнице ему уже не голодно…

Иоанн тоже без устали ходил по дворам, обещая людям утешенье в Царстве Божьем.

— Страдания — удел земной, — говорил он. — Ведь и сам Иисус Христос прошел на земле путь страданий, таких же, как и всяк человек. Терпел он и голод, и холод, и гонения, и тяжкую смерть принял, чтобы своим страданием искупить человеческие грехи. Бог посылает испытания людям, чтобы горем души их очистить и к себе обратить. Сам себя он людям в жертву принес, а себе не требовал в жертву ни серебра, ни плодов, ни крови — одной только веры. Верою же этой души спасаются. Кто поверит, тот спасется.

И теперь его слушали внимательнее, чем прежде, слова его легче находили дорогу к умам и сердцам белгородцев. Иисус Христос — бог обиженных и беззащитных в земном мире, и теперь, перед лицом страшной беды, учение его становилось понятнее и ближе каждому. Иной раз Иоанн и Обережа встречались и вместе сидели за пустым столом в полуземлянке Окольного города, и им не о чем было спорить. Оба они хотели ободрить и утешить, только один искал силы и опоры в родной земле, а другой — в высоком небе. И те, кто слушал их, слышали голоса земли и неба, Великой Матери Макоши и Искупителя Христа, и голоса их сплетались в новую, не слыханную никем еще высокую и сильную песнь.

* * *

В один из тяжких дней осады Радча ушел из дому — не было сил слушать причитания невесток, нагоняющие смертную тоску. Он заглянул во двор к Надеже, но никого там не нашел, и отправился к Обереже.

У волхва обнаружилось немало гостей — с десяток человек сидело на воздухе перед полуземлянкой. В общей беде людям хотелось быть вместе: миром любую беду легче вынести. Под стеной на бревнышке пристроилась Зайка, и, к своему удивлению, Радча увидел среди Обережиных гостей Иоанна и Сияну.

Дочь воеводы тоже похудела за дни осады, если не от настоящего голода, которого семья тысяцкого пока не испытывала, то от сострадания. Нередко Сияна прятала за столом свою лепешку или пирог и отдавала на улице первой встречной женщине, говоря только: «Возьми детям», и убегала, не слушая благодарностей. Провориха не позволила бы ей такого — весь город не накормишь! — а Иоанн, напротив, одобрял и даже помогал как мог. Может быть, поэтому в дни осады Иоанн и Сияна сдружились больше, чем прежде. Теперь Сияна чувствовала больше любви и к самому Богу Христу — его завет милосердия отвечал самым живым и горячим порывам ее доброго сердца, готового любить и жалеть все живое и страдающее. Похудевшая, побледневшая Сияна казалась старше, чем была какой-то месяц назад, и уже не походила на ребенка. Голубые глаза ее казались темнее, как вечернее небо, и в них словно копилось отражение всех пролитых в Белгороде слез. Каждая женщина, похоронившая отца или ребенка, плакала по своим, а Сияна плакала за всех и молилась за всех. Теперь Иоанн любовался ею, она казалась ему прекрасна, как сама Богородица, еще не получившая благой вести, но уже предчувствующая ее.

Иоанн радовался и благодарил Бога, наполнившего душу девушки животворящей самоотверженной любовью. А для Сияны любовь ко всему живому и не нуждалась в объяснении, она шла из глубины ее существа, как росток из глубины семени, изначальная и неудержимая, как сама жизнь, дарованная Макошью, Матерью Всего Сущего, согретая Огнем-Сварожичем, ежегодно обновляемая Ладой и Ярилой.

Поклонясь волхву, Радча пробрался к Зайке, сел рядом с ней и стал вместе со всеми слушать, что рассказывает Иоанн.