Колодец забытых желаний

Она дошла до метро не скоро и опоздала на последний поезд, и теперь было совершенно непонятно, что делать дальше. Федора она не нашла и сама застряла посреди метели и бурана, на окраине огромного города, где светили тусклые желтые фонари и провалы между домами походили на ворота в ад.

Как она теперь будет добираться?! Где она будет искать своего сына?! Самое главное, казалось ей, найти его, а там они что-нибудь придумают!

Только бы найти, и только бы с ним ничего плохого не случилось.

Ну, совсем уж плохого. Такого, что поправить нельзя.

Ведь почти все на свете можно поправить!

Она шла, сопротивляясь ветру, сама не зная куда, и уговаривала себя. Если бы перестала уговаривать, наверное, упала бы замертво.

Господи, думала Вероника Башилова, помоги нам. Мне помоги и ему, мы ведь не делаем ничего плохого!.. Мы же хорошие, господи!..

Может, у нас и не получается, у моего сына и у меня, но мы стараемся! Господи, он еще очень молод, и старается он по-своему, так, как ему кажется правильным.

Пощади его, господи, не оставь его!

Он любит оладьи из тертой картошки, любит валяться на диване и читать, и иногда – до сих пор! – просит купить собаку.

– Ма-ам, – орет он басом из своей комнаты, и уже по этому басу она знает, что сын сейчас скажет, и по этому басу она определяет, что он в хорошем настроении. – Ма-ам! Давай заведем собаку! А, мам?!

И она знает, что, когда заглянет в его комнату, увидит его лежащим на диване с книжкой на животе, с умильным детским выражением на совершенно взрослой небритой физиономии.

– Какаю собаку, – почему-то всегда отвечала она. – Ну, куда нам собаку?! А кто с ней будет гулять?

Физиономия сразу омрачалась, он утыкался в книжку, раздраженно кривил рот и бормотал что-то о том, что, если бы была собака, ему было бы с кем поговорить.

Ну что ей стоило хоть раз, ну хоть один раз сказать ему – да?!

Да, сыночек! Конечно, давай заведем собаку! Хочешь, завтра поедем вместе на Птичий рынок, как в детстве, и купим там толстого, сонного, глупого щенка, и повезем его вместе домой, и он будет спать у тебя за пазухой и смешно дергать во сне толстыми младенческими лапами, и какая разница, кто с ним будет гулять?!

Вероника шла, снег летел в лицо, таял и стекал по щекам. Или это слезы стекали?..

Господи, помоги нам!..

В конце концов идти стало некуда. Дорога кончилась у подножия какого-то бесконечного дома, длинного, как Китайская стена, и высоченного, как Останкинская башня.

За Китайской стеной среди сугробов были натыканы какие-то гаражи и сараи, а дальше начинался лес.

Соблазнительная мысль уйти в этот лес и замерзнуть мелькнула у нее в голове.

Как хорошо: сесть в сугроб, закрыть глаза, привалиться головой к деревцу и больше ничего не видеть и не слышать. Медленно думать, медленно замерзать, медленно проваливаться в темную мглу.

И страха больше не станет. И ужасающих мыслей. И холода.

Вероника с сожалением посмотрела на лес, стоявший черной стеной, потопталась возле гаражей и пошла обратно.

Деваться ей некуда. Даже замерзнуть нельзя.

Какая-то дорога, очень широкая, ярко освещенная и совершенно пустая, лежала ниже горки, на которой какой-то умник выстроил Китайскую стену. Почему на горке?.. Чтобы сильнее продувало?.. Чтобы ветер с ног валил и уносил с балконов белье?

Вероника задрала голову и посмотрела на темную громаду дома.

Придется сидеть в подъезде, пока не откроется метро. Это, значит, сколько?.. Часов пять? Или четыре?.. Да и в подъезд не попадешь, наверняка везде кодовые замки! Мало ли таких желающих сидеть в подъездах?!

Оскальзываясь на запорошенной снегом дорожке, она пошла вдоль дома. Машины, приткнутые к сугробам, были засыпаны снегом, и Вероника завидовала машинам, потому что они спали и у них не было такого ужасного и страшного горя, как у нее.

Сын пропал из дома.

Из музея пропали ценности. И, кажется, ее сын замешан.

И еще какие-то ублюдки ворвались в квартиру, пугали и грозились убить ее и Федора.

Она не могла прогнать ублюдков, она не знала, как это делается, и поэтому молча слушала то, что они ей говорили, и плакала.

– Сопли утри! – велел ей один из ублюдков, которому надоело, что она плачет. – До земли свисают!

И некому было ей помочь. Совсем некому.

Вероника подходила к каждому подъезду, тянула дверь, и ни одна не открывалась. И людей не было.

Дверь в последний подъезд оказалась открытой, и она заскочила в него с опаской, как бездомная кошка, которая не знает, что ее ждет за этой дверью – то ли теплая батарея, под которой можно немного отлежаться, то ли пинок в живот.

Подъездное тепло после метели показалось ей божественным. Она сняла с головы капюшон, отерла лицо и осмотрелась. Лампочка горела, правда, тускло, но все же горела. Пластик с дверей лифта был ободран до половины, а на оставшемся вырезаны фигуры и частушки. И те и другие на редкость пакостные. Под лестницей коричневая лужа, а в ней тряпка, должно быть, когда-то положенная для того, чтоб жильцы вытирали ноги. Сейчас лужу с тряпкой пришлось перепрыгивать.