Колодцы знойных долин

Теперь Хамза тоже понимал неудержимость времени. Он опять вспомнил своих постаревших сверстников. Спозаранку собирались старики на базарной площади, усаживались на длинные, отполированные временем лавки и смотрели на дамбу через соленое озеро с седыми ноздреватыми берегами. Озеро, некогда небольшое, с годами разлилось и подступало сейчас к самому поселку, покрываясь по краям толстым слоем соли. Через дамбу на машинах и мотоциклах спешили на работу их дети. Уже давно не трубил над поселком гудок старой котельной, и старикам казалось, что вместе с ним пропала торжественность рабочего утра и появилась эта суетливость. Мотоциклы и машины выезжали на улицы всего за пять-шесть минут до начала смены и с грохотом проносились мимо редких неоседланных лошадей старых мастеров, по привычке, теперь уже без седоков, шагавших на промысел. Потомки давно ушедшего в иной мир Каракуина — все вороной масти, — кони разбредались по участкам и до обеда простаивали у измазанных нефтью и сажей конторок или обходили вышки, мешая тракторам и автомашинам, а к обеду направлялись обратно в конюшню. После перерыва, положенного всем, лошади неторопливо, гуськом выходили со двора и снова шли по дамбе, теснясь к самой бровке.

Влажнели глаза пенсионеров, когда они смотрели вслед лошадям…

Торопливой и слишком будничной жизнью, как казалось старым нефтяникам, жил Макат, давно не застраиваясь новыми домами, но каким-то образом ежегодно перевыполняя план добычи нефти. И старики, уверенные, что с их уходом промысел залихорадит, удивлялись этому. До самого вечера то здесь, то там на плоских крышах домов, откуда все участки были видны как на ладони, маячили фигуры придирчивых стариков. И понемногу разрастался аул пенсионеров на колодцах Шенгельды. Туда перебрались уже многие ровесники Хамзы. А он, старый учитель, не смог усидеть дома, организовал совет ветеранов. И перевод животноводческой фермы из Саркуля в Шенгельды был их первым большим делом. Хамза считал, что человек обязан трудиться всю жизнь. Всеобщая Трудовая Повинность, по которой он в двадцать первом году был направлен в Макат открыть лик-пункт, учить грамоте людей и воспитывать юных, — для него продолжалась…

Хамза был уверен, что его профессия — самая нужная на земле. Жаль, что сыновья не пошли в учителя. Старший — Мукаш — стал зоотехником, Галимжан тоже поступил в сельскохозяйственный институт в Оренбурге. Третий сын, Хамит, еще не окончил школу, а уже твердит о политехническом. «Что ж, каждому времени свое, — думал Хамза. — Но из Нурлана выйдет учитель. Непременно выйдет, потому что его воспитывает Санди. Санди, — опять подумал Хамза, — радость и горе ты наше…»

Не сомкнула глаз, Санди. В приоткрытый свод юрты заглядывали крупные, чистые звезды августа, дрожа и переливаясь в бархате ночи, словно слезинки в бездонных доверчивых глазах верблюжонка. Срывались вниз, сверкая, пропадали.

Что-то пробормотал во сне Нурлан, задвигал руками, повернулся на бок, и Санди почувствовала на груди его теплое дыхание. Тихо поправила одеяло, прикрыла мальчонку. Оглянулась на дверь и встала: уже розовым светом проступал восток за далеким холмом…

Она всегда встречала рассвет на ногах. Дым из очага ломким столбиком тянулся вверх. Санди долго смотрела на утреннее солнце, которое молчаливо отделялось от края земли и, как бывает только в степи, быстро поднималось над головой. Каждый день, обрушив на землю океан красного света, оно уходило на запад, туда, куда ушли ее сыновья. Когда солнце через ночь появлялось с востока, в доме Наби и Адая снова горел очаг. Это тоже бывает в степи, это древний закон народа. Очаг в доме воина не гаснет — мать не перестает ждать сыновей…

Не спал, ворочался Амир в доме Кумара. Ждал утра как никогда, чтобы забыться в работе, чтобы увидеть Санди…

Под утро вышел из своей комнаты Кумар. Проходя мимо Амира, задержался на несколько минут, потоптался, прислушался к неровному дыханию гостя, вышел ид улицу. Долго стоял у телеги, утопив босые ноги в прохладной мягкой пыли.

Торжественно и немо лежала степь под бескрайним бесстрастным небом. И в этой тиши, словно вздох земли, шевельнулся предутренний ветерок. От него проснулся, взлетел ввысь одинокий жаворонок и залился короткой тревожной трелью. Никто не поддержал его, и успокоенная птица замолкла, нырнула снова в траву.

Амир не выходил, и Кумар все больше убеждался, что они не поговорят. Он боялся впускать в свой мир прежнего Амира…

Обратно Кумар прошел, не останавливаясь, тяжелыми медленными шагами.

Над аулом, дробя утренний хрупкий воздух, плыл звонкий металлический стук. У приземистой саманки Кумара, низко согнувшись над куском рельса, служившим наковальней, Амир отбивал лопату. Он сидел в рубахе навыпуск, босой и равномерно и резко бил молотком по лезвию. Лицом к юрте Санди сидел он и видел, как она разожгла очаг и принялась доить верблюдицу.