Колокол и держава

Ехал Геннадий в Новгород не без опаски, наслышавшись про здешние нравы. Поначалу его тоже пытались застращать. Рассказывали, как однажды возжелал великий князь московский обозреть мощи самого чтимого местного святого Варлаама Хутынского, а когда сдвинули могильную плиту, ударил из могилы столб огня, и в великом страхе бежал государь, оставив в храме свой посох. Мол, этак вот преподобный Варлаам наказывает тех, кто причинил зло Великому Новгороду. Только Геннадия такими россказнями не проймешь. Первым делом новый владыка объехал все приходы, нагнав страху на пьянственных и неисправных попов, потом дал укорот псковичам, снова пытавшимся под шумок отложиться от Новгородской епархии. Но вместе со строгостью явил разум и распорядительность. Сохранил почитание местных святых, устроил церковно-приходские школы, много жертвовал на городские нужды. Почуяв его твердую руку, стала мало-помалу приходить в себя измордованная войнами и выселениями лучших прихожан новгородская церковь. Да и сам Геннадий за эти годы успел в душе породниться с этим строптивым, так непохожим на Москву городом.

…В библиотеке владыка засиделся до ломоты в пояснице. Выйдя из собора, направил стопы в свои палаты, когда навстречу ему в слабом свете луны метнулась темная фигура:

– Владыка святый! Дозволь покаяться!

– Кто таков? – сурово вопросил Геннадий.

– Поп Наум с Редятиной улицы.

– Аль у тебя своего исповедника нет?

– Дело тайное, нельзя другому! – шепотно молвила таинственная фигура.

Что-то в голосе Наума насторожило владыку.

– Ладно, ступай за мной!

Едва переступив порог владычной кельи, Наум кинулся архиепископу в ноги и дурным голосом возопил:

– Грех на мне великий!

– Не блажи, дело сказывай! – поморщился архиепископ.

Собравшись с духом, Наум начал свой рассказ. Ошеломленно внимал ему Геннадий, не веря своим ушам. Да и как поверить тому, что здесь, в его епархии, свила свое змеиное гнездо еретическая секта отступников!

– А принес сию заразу жидовин Схария, – покаянно гундел Наум. – С той поры собираемся втайне то у одного, то у другого. Народ по большинству духовный, но есть и миряне. Сначала про церковь злословили, потом богохульствовать начали.

– О чем говорили?

– Страшусь молвить, владыка, – потупился Наум.

– Говори, пес!

– Троицу не признаем, ибо есть только один Бог, Творец земли и неба. Про Христа говорили, что не Бог он вовсе, а смертный человек, на кресте распятый. Еще говорили, что Мессия еще не родился, когда же он родится, то назовется Сыном Божиим не по естеству, а по благодати, так же как Моисей, Давид и другие пророки.

– Дальше!

– Хулы извергали на Деву Марию. Чудотворцев осмеивали. Рассуждали, что жизни за гробом не бывает. Еще говорили, что все архиереи по мзде поставлены, а потому неправедны. И про тебя, владыка святый, судачили, будто бы ты заплатил великому князю за поставление две тысячи рублей.

«Откуда прознали?!» – ахнул про себя Геннадий. Деньги он и впрямь передал в государеву казну.

– А это что у тебя? – Геннадий указал на истрепанную тетрадку, которую Наум судорожно мял в руках.

– Махазор – псалтырь жидовская, – протягивая тетрадку, отвечал поп. – Мы по ней молимся. Христианских праздников не признаем, а только иудейские. И Пасху еврейскую празднуем.

Брезгливо взяв в руки тетрадку, Геннадий стал ее перелистывать. То был сборник праздничных молитв на главные иудейские праздники: Рош ха-Шана, Иом-Киппур, Суккот, Песах.

– Сам давно еретичествуешь?

– Почитай, десятый год.

– А почему сейчас решил признаться?

– Вечор напились мы до изумления, – размазывая катившиеся градом слезы, продолжал Наум. – Начали безобразничать. Над иконами глумились, зубами грызли, дурную воду на них спускали, в отхожее место бросали. Потом черную ворону поймали, повязали ей деревянный крест на шею и отпустили. Говорили, раз про монахов в Писании ничего не сказано, то и ворона может монахиней быть. Утром, как вспомнил вчерашнее, в страх пришел великий, вот и решил покаяться.

– Побоялся, что другие проговорятся?

Наум опустил голову.

– Ладно, с тобой я после разберусь. Назови прочих еретиков.

– Гридя Клоч с сыном Самсонкой, – зачастил Наум, – дьяк Борисоглебский, Григорий, протопоп софийский. Были еще попы Денис и Алексей с Михайловой улицы, да Ивашка Максимов, да Мишук Собака, да Васюк Сухой, зять Денисов. Только теперь все они на Москве обретаются. Денис с Алексеем там в большую силу вошли, один в Архангельском соборе служит, другой – в Успенском.

Ошеломленный владыка надолго умолк. Из тяжелого раздумья его вывел дрожащий голос Наума:

– Владыка святый, а со мной что будет?

– Доносчику – первый кнут!

– Смилуйся, господине, у меня семья восемь душ! – зарыдал Наум.

– Ладно, не скули, – смягчился Геннадий. – Подумаю, что с тобой делать. А покамест никому ни полслова! К завтрему составишь мне полный список еретиков и тех, кто здесь и кто на Москве обретается. И про все ваши кощунства тоже напишешь. Принесешь сюда, как стемнеет. Уразумел?

– Все сделаю, владыка! – лобызая пересохшими губами подол владычной рясы, пролепетал Наум.

2