Колокол и держава

Как только за доносчиком закрылась кованая дверь, Геннадий пал на колени перед домашним киотом. С иконы «Спас в Силах» укоризненно глядел на него Христос в хитоне и гиматии, будто говоря: как же ты мог так оплошать? Тень сочувствия почудилась архиепископу в лике Богородицы Оранты с молитвенно поднятыми руками. Но с особой надеждой воззрился он на икону Николая Мирликийского новгородского письма. Лысоватый святой, похожий на пожилого купца, хитровато щурился, будто говоря: «Думай, сыне, думай!»

И владыка стал размышлять.

Что ж, новгородцы и раньше впадали в ереси. В летописях, хранившихся в Софийской библиотеке, Геннадий не раз натыкался на упоминания о религиозных смутах. А началось все с того, как киевский князь Владимир, сам недавний язычник, повелел силой обратить новгородцев в христианство. Вместо терпеливых проповедников явились из Киева с огнем и мечом с войском воеводы Добрыня с Путятой. Толпами загоняли новгородцев в Волхов, а чтобы отличать крещеных от нехристей, стали вешать на грудь деревянные крестики. После такого обращения в новую веру понадобились многие годы, чтобы христианство проникло в души людей, но язычество еще долго не желало сдаваться. На людях новгородцы были христианами, а втихомолку молились Перуну, Даждьбогу, Мокоши, Сварогу и Велесу, веселились на Масленицу, грешили на Ивана Купалу. В укромных лесных капищах обитали кудесники-волхвы, пугая простодушных темной ворожбой. Однажды некий волхв взбунтовал новгородцев против церкви. И быть бы большой крови, кабы не князь Глеб, вопросивший волхва: знает ли тот, что с ним сегодня случится? Чудеса великие сотворю, гордо отвечал отшельник. Тогда князь выхватил из-под плаща топор и зарубил провидца. Тем дело и кончилось.

И про ересь стригольников ведал владыка Геннадий. Занес ее из Пскова некий стригаль овец по имени Карп. Проповедовал на торжищах, обвинял священников в симонии[26], все церковные обряды называл неправедными, учил молиться лежа на земле, крестом раскинув руки. И потянулись к нему люди, бранили и даже били попов, перестали ходить в церкви. Дошло до того, что разгневанный архиепископ Алексий оставил кафедру и ушел в монастырь. Только тогда опомнились новгородцы от помрачения. Карпа торжественно утопили в Волхове, вместе с ересиархом захлебнулась и сама ересь.

А совсем недавно разгорелись в Новгороде споры про «Аллилуйю». Одни прихожане уверяли, что на всенощной надо восклицать «Аллилуйю» трижды, другие доказывали, что только дважды. Смех и грех, дошло того, что торговцы на рынке отказывались продавать товары тем, кто судил иначе. Пришлось Геннадию запрашивать греков: как будет правильно – «сугубить» или «трегубить»? Со своей всегдашней лукавой уклончивостью отвечали греки, что можно и так и эдак, и греха в сем нет.

Но все эти споры и распри – сущие пустяки по сравнению с тем, что только что услышал Геннадий от попа Наума. Не было еще такого на Руси, чтобы человек – червь земной, тварь ничтожнейшая – восстал против Господа, судил Господа, хулил Его, враждовал с Ним! И ведь не где-нибудь, а здесь, в Великом Новгороде, под самым носом у архиепископа. Вот уж прославился так прославился! То-то позлорадствует митрополит Геронтий! Да и государь призадумается: достоин ли Геннадий Гонзов обещанной митры?

А может решить все прикровенно, не предавая огласке, по-тихому разослать еретиков по дальним монастырям под строгий надзор? Там из них быстро дурь выбьют! Нельзя, одернул себя владыка. Наум сказывал, что главные еретики перебрались в Москву. А ну как там вскроется? Тот же Геронтий крик поднимет: почто не упредил? Нет, замолчать ересь не удастся. Опять же, неизвестно, кого еще еретики успели опоить своей отравой. Значит, нужно дознание, и тут без властей не обойтись.

Немецкие часы на колокольне пробили пять, когда владыка Геннадий выпустил из усталых пальцев лебяжье перо. Перед ним лежали два готовых письма: одно – великому князю, второе – митрополиту Геронтию. В них он извещал об открывшейся ереси и просил помощи в дознании и наказании виновных.

…Первым отозвался государь. В коротком письме повелел Геннадию вместе с новгородским наместником начать следствие и беречься, чтобы то лихо по всей земле не распростерлось. В тот же день люди наместника схватили четверых еретиков, указанных Наумом: священника Гридю Клоча, его сына – псаломщика Самсонку, попа Григория и дьяка Борисоглебского. На первом допросе все четверо заперлись наглухо, дескать, знать ничего не знаем и ведать не ведаем, Науму все это спьяну почудилось. Посему решили устроить им очную ставку с доносчиком. Но когда на следующий день Геннадий явился к наместнику для продолжения допросов, тот сокрушенно развел руками. Оказалось, что еретиков выпустили под залог, а ночью все четверо бежали в Москву. Все это выглядело весьма подозрительно. Зачем было отпускать арестованных и как они смогли покинуть город, закрываемый на ночь рогатками? Уж не нарочно ли дали им сбежать, чтобы прикарманить залог?