Колокол по Хэму

Десятилетний юнец добрался до кресла и рухнул в него.

Лицо мальчика было бледным, руки тряслись.

— А может быть, сегодня лучше отдохнуть, — продолжал писатель, подавшись к сыну. — Ты сегодня плохо выглядишь.

— Кажется, я заболел, папа. Такое чувство, будто бы меня укачало.

— А, — с облегчением произнес Хемингуэй. — Это всего лишь похмелье. Я сделаю тебе «Кровавую Мэри».

Пять минут спустя он вернулся с бокалом и увидел Патрика, бессильно распластавшегося в кресле рядом с Джиджи.

— Ребята, — сказал Хемингуэй, подавая бокал младшему и внимательно присматриваясь к старшему. — Вам не кажется, что надо пить поменьше? Если вы не в состоянии справиться сами... — Он с наигранной суровостью сложил руки на груди, — то мы будем вынуждены укрепить дисциплину. Вы ведь не хотите в конце лета вернуться домой к маме с белой горячкой?

* * *

В результате эпидемии полиомиелита, вспыхнувшей в Гаване тем летом, общественные мероприятия в городе были отменены; вскоре после дня рождения Хемингуэя у Грегори проявились тревожные симптомы. Он слег в постель с воспалением горла, высокой температурой, болью в ногах. Меня отправили на «Линкольне» за доктором Сотолонго, и тот вызвал двух гаванских специалистов. Трое суток врачи появлялись и исчезали, простукивали колени мальчика, щекотали подошвы его ног, шепотом совещались, уходили и приезжали вновь.

Было очевидно, что диагноз неутешителен, но Хемингуэй, не обращая внимания на врачей, выгнал всех из спальни Грегори и остался с ним один. Почти неделю он спал на койке рядом с кроватью мальчика, кормил его, измерял температуру каждые четыре часа. Днем и ночью мы слышали через открытое окно негромкий голос писателя и изредка — смех Грегори.

Как-то вечером, когда мальчик уже поправлялся, мы сидели на склоне холма, и он вдруг заговорил о том, как проходило его затворничество.

— Каждую ночь папа ложился со мной и рассказывал истории. Замечательные истории.

— О чем? — спросил я.

— О том, как жил в Мичигане, когда был маленьким. О том, как он поймал свою первую форель, какие красивые леса были там до тех пор, пока не появились заготовители древесины. И когда я признался, что боюсь полиомиелита, папа рассказал о своих детских страхах, о том, как ему снились мохнатые чудовища, которые с каждой ночью становились все больше и больше, и когда чудовище уже было готово проглотить его, вдруг перепрыгивало через забор. Папа объяснил, что страх — совершенно естественная вещь и его не нужно стыдиться. Он сказал, что я должен научиться управлять своим воображением и что он знает, как это трудно для ребенка.

А потом он рассказывал мне истории о библейском медведе.

— О библейском медведе?

— Да, — подтвердил Грегори. — О медведе, о котором он прочел в Библии, когда был маленький и еще не научился как следует читать. О Глэдли, косоглазом медведе.

— Вот оно что, — сказал я.

— Но чаще всего, — продолжал мальчик, — папа рассказывал мне о том, как он рыбачил и охотился в лесах на севере Мичигана, что он хотел всю жизнь прожить там, навсегда остаться десятилетним, как я сейчас, и никогда не взрослеть.

А потом я засыпал.

* * *

Через неделю после того, как Грегори окончательно выздоровел, мы отправились на «Пилар» по следу «Южного креста» — Хемингуэй, мальчики, Фуэнтес и я, — и на обратном пути к порту Гаваны Хемингуэй взял курс на прибрежные коралловые рифы, чтобы Патрик и Джиджи смогли немного поплавать. В тот день я стоял на мостике, Хемингуэй с сыновьями гонялись за рыбами, а Фуэнтес на «Крошке Киде» снимал добычу с их трезубых острог. Нам было невдомек, что Грегори надоело возвращаться к шлюпке с уловом, и он начал вешать рыб себе на пояс, цепляя их за жабры и оставляя в окружающей воде кровавый след.

Внезапно он закричал:

— Акулы! Акулы!

— Где? — рявкнул Хемингуэй, плывший в сорока ярдах от мальчика. Фуэнтес и «Крошка Кид» находились еще тридцатью ярдами дальше, а Патрик уже почти подплыл к «Пилар», которая колыхалась на волнах в пятидесяти ярдах от шлюпки и в сотне от Грегори. — Ты видишь их, Лукас?

Мне не потребовался бинокль.

— Три штуки! — крикнул я в ответ. — У самого рифа по ту его сторону!

Акулы были крупные, около шести метров длиной, и они мчались к Грегори плавными виражами, очевидно, следуя запаху крови загарпуненных мальчиком рыб. В голубой воде Гольфстрима их блестящие вытянутые тела казались черными.

— Лукас! — Хемингуэй был встревожен, но держал себя в руках. — Возьми «томпсон»!

Я уже соскользнул по трапу и бежал к ближайшему оружейному ящику. Я вновь поднялся на палубу, захватив не только автомат — дистанция была слишком велика для стрельбы из него, — но и одну из автоматических винтовок «браунинг», имевшихся на борту. Эти массивные винтовки, приводимые в действие сжатым газом, лишь недавно появились на «Пилар» взамен пулеметов 50-го калибра.

Хемингуэй плыл навстречу сыну. И акулам.

Я поднял «браунинг» и положил его на ограждение мостика. Яхту сильно качало. Хемингуэй и мальчик оказались между мной и акульими плавниками, которые, набирая скорость, рассекали волны, бьющиеся о риф. Цели были видны очень плохо.