Колокол по Хэму

Огонъ велся не оттуда, где мы заметили вспышку второго фонаря — стрелявший находился неподалеку от точки, где мы в последний раз видели двух агентов. Я уткнулся лицом в песчаный склон, решив, что эти двое обнаружили нас и пытаются убить. Вероятно, Хемингуэй подумал о том же — переждав первые четыре выстрела, он поднял свой «томпсон», по-видимому, собираясь открыть ответный огонь. Я ударом пригвоздил ствол его автомата к земле.

— Нет! — прошептал я. — Они целятся не в нас!

Стрельба прекратилась. Из тени под деревом на гребне послышался громкий, леденящий душу стон, потом вновь воцарилась тишина. Прибой продолжал мерно накатываться на берег, его звук сливался с шумом крови, бившейся в моих висках. Полумесяц луны еще не поднялся, и я поймал себя на том, что пытаюсь действовать, как на тренировках по стрельбе в условиях слабой освещенности — ловлю движение краешком глаза, определяя положение противника периферийным, а не прямым зрением.

Хемингуэй лежал рядом, напрягшись, но, судя по всему, стрельба ничуть не испугала его. Он подался ко мне и прошептал:

— Почему ты думаешь, что они целили не в нас?

— Я не слышал свиста пуль над головой и шороха кустов, в которые они должны были угодить, — шепотом объяснил я.

— В темноте люди стреляют выше цели, — заметил Хемингуэй, продолжая вжиматься в склон и быстро поворачивая голову из стороны в сторону.

— Да.

— Ты определил, из какого оружия стреляли? — спросил Хемингуэй.

— Из пистолета либо одиночными из автомата, — прошептал я. — «Люгер», может быть, «шмайссер». Судя по звуку, девятимиллиметровый.

Хемингуэй кивнул.

— Они могут обойти нас справа. По тростниковому полю.

— Мы бы услышали их, — возразил я. — Мы здесь в безопасности. — Пока нам действительно нечего было бояться.

Несмотря на то что стрелявший находился выше нас, занимая более выгодную позицию, любой, кто попытался бы подобраться к нам слева по высоким скалам, либо справа через тростниковое поле, выдал бы себя громким шорохом или хрустом стеблей. Разделявший нас склон и гребень густо заросли кустарником; мы с Хемингуэем без труда поднялись на холм при дневном свете, однако ночью было практически невозможно напасть на нас, не издавая шума.

Разве что если противник заранее тщательно изучил склон и мог ползти вслепую.

Могло случиться и так, что в эту самую минуту, когда мы лежали здесь, сосредоточив внимание на гребне, из заболоченной бухты за нашими спинами по склону поднимались другие.

— Иду вперед, — прошептал я.

Хемингуэй крепко стиснул мое плечо:

— Я тоже.

Я придвинулся к нему вплотную, и теперь мой шепот был почти не слышен:

— Кому-нибудь из нас придется ползти направо, туда, где мигал второй фонарь. Другой попытается приблизиться к дереву... чтобы проверить, там ли те двое или уже ушли... — Я понимал, что разделяться в темноте опасно — хотя бы из-за того, что мы могли начать перестрелку между собой — однако от одной мысли о человеке, затаившемся справа, у меня по спине пробегали мурашки.

— Я пойду к дереву, — прошептал писатель. — Захвати фонарик. Нам ни к чему палить друг в друга.

Мы загодя прикрыли стекла фонариков плотной красной материей, через которую проникали едва заметные лучи. Это и был наш опознавательный сигнал.

— Осмотрев местность, встречаемся здесь же, — прошептал Хемингуэй. — Удачи! — Он начал протискиваться под низкими ветвями кустарника.

Я прополз направо, спустился в нашу расщелину, выбрался с другой стороны, вплотную приблизился к тростниковому полю и только тогда стал подниматься по склону к гребню.

Я не слышал ни звука, кроме шороха ветра в тростнике, шума прибоя и своего натужного дыхания. Я полз на коленях и локтях, не забывая держать задницу как можно ниже. Теперь в любую минуту могла взойти луна.

О том, что я добрался до вершины гребня, я догадался только после того, как выполз из густого кустарника и почувствовал под собой травянистую, но плотно утоптанную тропинку. Слева от меня тропинка петляла по гребню, приближаясь к дереву. Справа от меня она изгибалась влево вдоль стены тростника и спускалась по восточному склону к дороге, которая шла берегом бухты к рельсам и заброшенной мельнице. Я торопливо пробежал по дорожке и, опустившись на корточки под кустом, осторожно и медленно поднял голову.

Я не уловил движения ни слева, ни справа, не слышал, как Хемингуэй подбирался к дереву в пятнадцати метрах от меня.

Я бросил взгляд в сторону бухты и не увидел ничего, кроме темной воды и пальмовых крон на противоположном берегу под Двенадцатью апостолами. Вероятно, я оказался точно в том месте, где вспыхивал второй фонарь, но в темноте не обнаружил никаких следов и решил, что его обладатель вернулся по тропинке на юг, к бухте, рельсам и мельнице.

Либо он засел в кустах за поворотом тропинки.

Я повесил автомат на шею, сунул ствол под левую руку, вынул из кобуры «магнум», снял его с предохранителя и положил большой палец на ударник затвора. Перемещаясь на полусогнутых ногах и только короткими перебежками, я отправился по тропинке к югу, петляя из стороны в сторону и задерживаясь в укрытиях, чтобы отдышаться и прислушаться.