Колокол в колодце. Пьяный дождь

Но старик вместо ответа стал подбадривать людей, становившихся в очередь.

— Смелее, товарищи! Записывайтесь на землю!

В управу в сопровождении двух вооруженных стражников вошел Пишта Пейко, известный на все село сквернослов; у него забористое словцо в любую минуту готово было сорваться с языка, ибо от самой непристойной брани у него, как говорится, было «тесно во рту».

Пишта орал во всю глотку:

— Кто я вам такой, в господа бога вашего?.. Жулик, что ли? Ишь чего удумали — вести меня под стражей, как вора! — И он разразился отборными ругательствами. Я поздоровался с ним, но он даже не ответил. Видимо, был слишком поглощен смачной руганью либо и меня причислил к сонму своих недоброжелателей — виновников его неслыханного позора.

— Тише! — рявкнул старый Кордаш, перекричав даже не в меру расшумевшегося Пишту Пейко, и со всего маху ударил ладонью по столу, покрытому зеленым сукном. Из сукна пыль поднялась столбом. — Как ты ведешь себя перед директорией?! Разве ты посмел бы так безобразничать при старом начальстве управы?! При старшем писаре?!

— Но вы не старший писарь и не указ мне! Вы всего-навсего… — И он выпалил крайне непристойное ругательство. Выстроившиеся у соседнего стола женщины стыдливо отвернулись. Даже Пишта, по-видимому, понял, что переборщил, и немного сбавил тон: — Какое преступление я совершил?

— Ты орал на все село, мол, не стану записываться на землю, — сурово сказал Кордаш.

— А коли я не желаю? Разве обязательно?

— Земля у тебя есть?

— Вы же знаете, что нет ни клочка!

— В таком разе почему не хочешь записаться?

— Не желаю, и все тут!

— А соображает ли твоя дурья башка, что, отказываясь, ты становишься пособником классового врага? — Кордаш встал и угрожающе приставил свой указательный палец к груди Пишты. — А знаешь, что за это полагается? — Всем своим видом с указующим перстом он напомнил мне грозную фигуру на известном плакате памятного 1919 года с надписью: «Притаившийся в потемках контрреволюционер, трепещи!»

Обвинение в пособничестве классовому врагу, казалось, несколько озадачило Пишту. Он пустился в пространные рассуждения, дескать, он и не говорит, что земля ему не нужна, но не желает получать подачку. Ему-де земля по праву полагается! По справедливости! Потому как деда его — старшего пастуха у бар Вёльдеши — при расчете подло надули. Кругом обошли, ни с чем оставили. Так вот ему, мол, за это и причитается земля. Зачем же ему записываться? Ему земля без записи полагается, по справедливости!

— По-твоему, получается, наделение землей — несправедливость? — рявкнул на него Кордаш. — Выходит, ты подпевала классового врага, заодно с ним?

Среди желающих записаться началось беспокойное движение, стоявшие первыми незаметно отодвигались назад, норовя выдвинуть вперед других и краем уха прислушиваясь к разговору.

— Мне не нужна подачка!

— Никто тебе даром и не дает. Заплатишь выкуп!

— Платить не буду. Мой дед уже расплатился! — вконец заупрямился Пишта. Он стоял, опустив голову и широко расставив ноги.

Кордаш терял терпение и бурчал себе под нос:

— Вот чертов мужик, дурья башка, такого и сам господь бог не убедит.

«Так дело не пойдет!» — подумал я. Во мне заговорило чувство ответственности, и оно заставило меня включиться в разговор. Я стал объяснять Пиште, вернее, пожалуй, не столько ему, сколько стоявшим в очереди, в чем состоит историческая справедливость распределения земли. Не раз повторяя эти слова, я, как мне казалось, приводил самые убедительные доводы, способные произвести неотразимое впечатление и сломить даже сопротивление Пишты. Я упоминал Дьёрдя Дожу[80], раскаленный железный трон, на котором он принял мученическую смерть, Вербёци и тысячелетнюю борьбу обездоленных. Но чем больше я агитировал, тем отчетливее сознавал, что слушателей все меньше убеждают мои слова. Они не рассеяли сомнений ни Пишты Пейко, ни других. Скорее, наоборот, возымели противоположное действие. Особенно недоверчиво люди отнеслись к моему сообщению о сожжении Дожи на раскаленном троне. Они задирали головы, словно принюхиваясь, не пахнет-ли в воздухе жареным мясом. Кое-кто крадучись стал уходить.

Думается, моя высокопарная речь не очень-то понравилась и старому Кордашу, ибо он резко бросил Пиште:

— Иди ко всем чертям! Убирайся подобру-поздорову, пока цел.

Пишта тут же ретировался, даже забыв попрощаться.

Я чувствовал себя прескверно, даже уши горели. «Черт меня дернул ораторствовать! Никогда ведь я не имел склонности к краснобайству». По выражению лица Кордаша нетрудно было догадаться, что старика так и подмывало одернуть меня. Чтобы как-то спасти свой авторитет, я попытался настроиться на веселый лад и добродушно заметил:

— Да, кстати, насчет директивы… По-моему, не все идет у вас в соответствии с ней.

Старик вскинул голову: