Колокольня Кваренги: рассказы

Но, во-первых, он не знал, кто этот Андрей Фомич; во-вторых, что такое дальтоник, и, в-третьих, у каждого порядочного человека впереди маячит свой Андрей Фомич — а мой сын рос порядочным…

Я не помню ни сказок, ни притч, ни былин, все это я начисто позабыл к окончанию университета, и единственное, что еще держалось в голове, это несколько моих последних пьес и два-три свежих анекдота; поэтому обращение к мифологии было вполне закономерно.

Мифологию, если быть откровенным, я тоже не знал, легко путая кто и чем из богов заведовал, кто на ком был женат и, вообще, какому богу молится… Но совсем недавно, в очереди к дантисту, от нечего делать я прочел миф о некоем Хароне, перевозившем души умерших через реку Стикс…

— Ну, мы долго будем молчать? — спросил сын. — Может быть ты мне что-нибудь расскажешь?

«Так говорить с отцом — это хамство! — подумал я. — Мы были не такими… А с другой стороны, именно такой заткнет глотку своему Андрею Ильичу… За себя и за папу!..»

— Я жду, — сказал сын.

Я откашлялся, посмотрел на него и начал. Рассказывал я плохо и сбивчиво. Я путал места и время действия, мешал в кучу Орфея, Зевса, Эвридику и Посейдона. Наконец, я замолчал. Все, что знал, я честно выдал.

Он шел рядом, время от времени заходя в лужи, и молчал.

Начиналось самое страшное — вопросы.

Я, конечно, привык отвечать на разные вопросы. Кто был автором хотя бы одной вещи, знает, какие подчас вопросы задают ему. И все-таки я побаивался.

Он остановился посреди большой лужи и спросил:

— А почему Эвридике нельзя было оглядываться?

— Немедленно выйди из лужи! — приказал я.

Это был хитрый маневр — если бы он не вышел, я бы ему ничего не ответил и молчал до самого дома. Но он, как назло, вышел.

Надо было выкручиваться.

Он стоял на сухом месте и нахально смотрел на меня. Похоже было, что он догадывается, что я не знаю, почему нельзя было оглядываться.

А, действительно, почему нельзя было оглядываться?..

— А потому, — ответил я, — что это — аллегория. Понимаешь? Настоящий человек должен смотреть вперед, только вперед. Годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад. Понял?

Он еще немного постоял, а затем вернулся в лужу.

— В чем дело? — сказал я. — Что происходит?..

— А река Стикс — глубокая? — спросил он.

— Очень, — ответил я, — очень глубокая.

— Глубже этой лужи?

— Что ты сравниваешь!

Он немного помолчал и уточнил:

— А в ней можно утонуть?

— Да, — ответил я, — очень легко.

— Даже если хорошо плаваешь?

— Да, даже если очень хорошо… Такая река…

Он вышел из лужи, подошел ко мне и взял за руку.

Это было серьезно — за руку он брал в редких случаях.

«Кретин! — сказал я себе, — чего ты болтаешь?! Раз в жизни вышел пройтись с ребенком…»

Я неестественно захохотал и стал прыгать на одной ноге, периодически повторяя: «А ну, кто быстрее…»

Он смотрел на меня, как на идиота. Впрочем, наверное, на меня и нельзя было иначе смотреть.

Я еще немного попрыгал и остановился.

— Посмотри, какая собака, — тогда сказал я. — Ты наверняка не знаешь, что это за порода.

— А Харон всех умерших перевозит? — спросил он.

— Это — колли, — сказал я, — колли, шотландская овчарка! Ты же знаешь эту породу… Для чего я тебе купил атлас пород собак? Для чего?!

— И Игорька он перевез?

Я почувствовал, что он сильнее меня. Он прорвал оборону.

— Какого Игорька? — спросил я.

— Твоего братика…

Я вспомнил блокаду. Мы поили его соевым молоком. Он протянул восемь месяцев… Но откуда знает этот?..

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Мне бабушка рассказала. Ты за ним ухаживал. А он умер.

— Да, — протянул я, — такое было время… Война, брат…

Я обнял его, и мы стояли и долго смотрели на лужу. В ней плавали две похожие морды, а затем появилась третья — колли. Она посмотрела на наше отражение в луже, потом на нас, потом снова на отражение и отошла — видимо, почувствовала себя лишней…

— А сейчас где-нибудь идет война? — спросил он. — Где сейчас война?

— Нигде, — сказал я и сам удивился. Действительно, в этот день нигде не было войны.

Боже мой, сколько таких дней было на земле?..

Мы опять помолчали. И тогда он вдруг произнес:

— Надо бороться за мир!

— Да, — согласился я.

— А ты борешься? — спросил он. — Расскажи, как ты борешься за мир?

Я задумался. А как я борюсь за мир?

— Я дважды подписал Стокгольмское воззвание, выступил с докладом в лектории…

— Это хорошо, — задумчиво произнес он. — Значит, войны не будет, раз ты борешься…

— Конечно, не будет, — сказал я.

— А раз не будет войны, — уточнил он, — значит, мы не умрем? Никогда не умрем, правда?

— Знаешь что, — ответил я, — лучше иди и встань посреди лужи…

Он посмотрел мне в глаза.

— Если мы будем бороться за мир, мы не умрем?..

— Видишь ли, нам уже пора домой — нас мама ждет с ужином. А ну, давай наперегонки! — И я бросился бежать.

— Значит, умрем, — констатировал он, не двигаясь с места.

— Ну и что? — сказал я, — Ну и что?! Что тебя беспокоит? Все живое умирает. И человек, и животное, и дерево…

— А мы? — спросил он. — Я, ты, бабушка?..

— Мы люди, — развел я руками.

— Это плохо, — сказал он и вздохнул. — Ну, ладно, а что потом?

— Когда потом?