Кольцевой маршрут

Глава 23. Затмение

Во всей совокупности иррациональных человеческих проявлений есть то, что затмевает своей жестокостью даже кровавую ярость захватнических, междоусобных и братоубийственных войн.

Это войны добрососедские.

Прислонившись к стенке хлева, я наблюдал из-за угла, как Фанкхаузеров сын Ной преследует старшего Штирера. По крайней мере, это выглядит как преследование. Красный жилет старика уже готов исчезнуть в дверях дома, когда Ной подает голос:

— Штеффи? Старый козёл!

Что тебе нужно, спрашивает старик. Чтобы ты подох, отвечает парень, и ты, и твоя собака и весь твой род проклятых греховодников. Потому что все в общине знают, почему Штиреры так похожи друг на друга, и у каждого второго-третьего какой-нибудь изъян, как копыто дьявола — лишний палец на руке или родимое пятно. И кто обрюхатил старшую дочь, Марианли, тоже все знают.

Что ты несёшь, пьяница, бурчит старик, а его рука, узловатая рука фермера, нащупывает мотыгу. Она прислонена к вишне, которая год как не плодоносит. Солнце отражается в треугольном заточенном лезвии, в стёклах дома, испачканных пылевыми разводами — острое солнце, от которого головная боль становится нестерпимой.

Когда я смаргиваю слезу, эти двое уже дерутся.

Тяжко и неумело, с истинно бычьей грацией. Топор прилетает в ствол вишни и отсекает щепку, Ной кричит, и кровь из его запястья хлещет на дверь, а старик, изловчась, поддевает ногу соперника и размахивается, чтобы добить.

— Halt! — рявкаю я. — Стоп!

Чёрное или, может быть, красное… Диск солнца вспыхивает под веками, будто бронзовый стробоскоп.

— А ты ещё что за хрен с горы? — орёт Ной.

Лежит и орёт, держась за ногу, здоровенный телок. Штирер размахивается опять, я уворачиваюсь и даю ему раза. Чёрт-те что!

Альпийские пики, обсыпанные искрящимся снегом, мерцают вдали, создавая фон для этой удивительной диорамы.

— Эй, кто-нибудь! — взывает старик.

Из дома выбегает женщина в серой блузке и юбке — одна из снох, всплескивает руками и снова скрывается в доме.

Я отбрасываю мотыгу. После дождя земля превращается в грязь, мы все в грязи, как дикие свиньи, но, по крайней мере, Ной успокоился и больше не лезет, только сыплет ругательствами, баюкая раненое запястье.

— Заткнись, — сипит Штирер. — Молокосос. Гнилое отродье!

Вот уж нет, возражает Ной, не заткнёшь, не на таковского напал. Как-никак в стране демократия. А я тебя давно оприходовать хотел, старый козёл, да всё случай не выпадал…

Их не вразумишь.

Я и не пытаюсь. С площади доносится одиночный выстрел. Я срезаю через чужой участок и оказываюсь на Кубленштрассе — главной улице с каменными домами и мощёными тротуарами.

Дверь аптеки вынесена наружу. Но внутри пусто.

И Полли нет.

* * *

Его нет и на площади.

Рыночный пустырь Грюнемаркт затенён по углам старыми тополями. По пятницам здесь выносят торговлю прямо на деревянный прилавок — длинный стол, при виде которого у меня сводит челюсти. Горечь просто неимоверная! Хлопнуть бы стакашок яблочной водки, которую здесь называют «апфльс», чтобы избавиться от этого мерзкого привкуса…

И немного поспать…

Время уже за полдень, а ставни закрыты, только в одном из окон маячит льняная младенческая головка: звуков вокруг хоть отбавляй, не знаешь, куда и дёрнуться.

Но святые книги говорят: «ищи и обрящешь». Если гора не идет к Магомету, то пророку достаточно сделать один телефонный звонок. Со стороны Блаузенгассе, где стоит администрация, доносятся похмельные вопли. Что-то про фремдов. Я слышу голос Цойссера, и небо окрашивается всеми оттенками алого.

Багрово-алого…

Ослепительно красного!

Их много, и они осадили не жёлтое административное здание, а строение рядом — одноэтажный домик сторожа.

На плоском порожке — оливково-серый парень. Это Эли, формовщик с завода. Вот уже полгода он снимает комнату у Хаузеровой Энни. Толстовка на нём уже порвана, под мигающим глазом — кровоподтёк.

Бац!

Камень со свистом ударяет в дверь и разбивает фарфоровое распятие. Вдребезги! Эли успевает отдёрнуть голову, а толпа рычит, хохочет и сжимает и без того тесный круг, подбивается ближе, ещё ближе…

— Дай-ка я! — зычно кричит Вилле Хохгрейзер.

За плечом Эли плачет и причитает хозяйка, Хаузерова Энни. Затмение пульсирует, оно не разбирает правых и виноватых, и я расталкиваю горячие и потные спины, разворачиваю Вилле и даю ему в зубы.

Он икает и отдёргивает голову. Меня точно бьёт током, я чувствую неистовый жар — электрический жар, как в полдень, когда бежишь по пологой тропинке к озеру, и воздух серебрится и переливается рыбьими блеснами.

— А-а-а…