Кольцевой маршрут

Затмение разворачивалось, задевая лес и деревню своим пульсирующим, багрово-золотистым, щекочущим светом. По её щеке ползли слёзы. Я не должен был этого допустить! Как просто, когда руки свободны, но я не чувствовал рук — пальцы закостенели, и я видел Матти и Траудгельда, младенца и старика, вооруженных самой бесполезной в мире винтовкой.

Преодолев несколько скальных ступенек, мы поднялись по склону. Отсюда раскинулся пологий, скошенный книзу вид на пару двускатных крыш и выцветший луг, огороженный парой сосновых жердин. Тропинка изогнулась и съехала книзу — к задам и глухим заборам молочного хозяйства «Ильтингель». Раскидистый бук бросал тень на вязанки хвороста, сваленные поперёк дороги варварской баррикадой. Крутой спуск. Франхен вскинула руку, и что-то откликнулось впереди — в дырявой штопке света и тени.

— Эрих, я не могу!..

— Тихо!

Я толкнул её к буку и закрыл спиной, понимая, что представляю собой отличную мишень. Но лучше так, чем…

Хворост заскрипел.

— Иди сюда, — тихо сказал я, чувствуя, как пот прожигает мое лицо. — Давай, Полли. Брось пукалку, свинья. Поговорим как мужчина с мужчиной. Иди и возьми её. Трёханый ты говнюк. Гнида ты подзалупная!

— Господи, Эрих, — сказал Траудгельд, осторожно высовываясь из-за вязанки хвороста. — Захлопни, пожалуйста, рот! Здесь вообще-то дети!

* * *

Беда всех искусственных языков — в их сбивающем с толку лаконизме.

«Здесь дети», — произнёс Траудгельд. Конечно, он имел в виду «ребёнок». В транслингве единственное и множественное братаются отсутствием окончаний. На долю мгновения мне представился детский хор, затаившийся в складках горных пород, но за спиной мастера стоял Матти, всего лишь Матти — насупленный гном, сжимающий в кулаке ржавый секатор.

— Привет, — сказал я оторопело.

Он пошевелил губами и вдруг всхлипнул.

— Мне пришлось выстрелить, — объяснил Траудгельд.

Его рука на прикладе «Зильбера» ощутимо дрожала. Видимо, речь шла не об отстреле косуль.

— Цойссер?

— Он самый. Уж не знаю, перепил или резьбу сорвало. Там такое творится, как будто все с ума посходили. Штиреры, с малого до старого, полезли на Койффигенов, подожгли сарай. Началась заварушка. Я и стрельнул-то, чтобы пугануть. Малый говорит, пойдём, поищем, ну вот мы и пошли…

Один из моих прежних знакомцев, начальник Лансбергской мужской тюрьмы, рассказывал, что добрая треть преступлений начинается со слов «…ну вот мы и пошли».

К счастью, из каждого правила есть исключения.

— Значит, началась драка…

— Ты не понял! — Траудгельд яростно затряс головой. — Ты не уяснил, парень! Все они точно дури нанюхались. Свихнулись! Я знаю этого паршивца Зигги Ламлигена двадцать лет, а он чуть не бросился на меня с молотком. Сучий сын! Завтра они проспятся, так ведь то будет завтра…

Его голубые, в белесоватых прожилках, глаза горели истинным возмущением. Сам того не подозревая, этот уроженец скалистых круч повторил прогноз вахмистра Меллера. Завтра. Сегодня лицо земли умоется кровью, а завтра из-за туч выглянет солнце, и всё станет как прежде. Или почти как прежде.

— И куда же вы шли?

Я обращался к Траудгельду, но смотрел на Матти. Секатор, конечно, не нож, но в некотором отношении лучше ножа. Если знаешь, как его применить.

Вздёрнутый нос. Чётко вылепленный подбородок. Такой подбородок был у Риккеля, а припухлость губ могла бы принадлежать Дитцу. А пальцы, крепко сжатые на ржавом железе. Чьё это наследие?

«Что ты думаешь о телегонии?» — осведомился Кунц в нашу последнюю встречу — когда он был ещё Кунцем, а не Фолькратом. На его лице играла улыбка. Только теперь я понял её значение.

И вдруг понял ещё одно.

Мать Франхен задушили газом в Хольцгамме. Это произошло давно, — но насколько давно? Мог ли Кунц заправлять лагерем в то время? Ну а я? Где в то время был я? Кого я вёз в тот единственный и последний раз в грязном и разбитом грузовичке, забитом наглухо, если не считать маленького зарешеченного отверстия, из которого доносился детский плач.

Вдали опять глухо ахнуло.

— Отходите к школе, только не высовывайтесь. Я буду позже.

— Я пойду с тобой, — сказал Матти.

Он набычился и выставил железину перед собой — зрелище, от которого Бог должен был расплакаться и сложить с себя полномочия.

— Зачем?

— Чтобы… я их пырну. И убью.

— Кого?

Пристальный взгляд исподлобья:

— Цойссера… за Франи. И остальных…

— Остальных?

— Кто тебя бил.

— А.

— Всех…

— Ясно.

— … кто тебя ударил…

Холодно. Вьючные облака толкутся на месте, и с гор долетает тоскливый крик дневного экспресса. Он сделает круг и вернется обратно к границе. С обреченностью часовой стрелки, но всегда вовремя, исключительно вовремя.

— Это он меня сгоношил. — Траудгельд потрепал Матти по белокурым вихрам. — Мыслимое ли дело? Поди найди иголку в стоге сена. Но ведь нет, заладил: быстрее да скорее. Хороший у тебя малец растёт, Эрих. Славный малый.

— Да, — кивнул я. — Весь в меня.

____________________

[1] Телегония (от греч. tele — вдаль, далеко и gone (goneia) — зарождение, произведение на свет, потомство) — псевдонаучная теория о влиянии предшествующих сексуальных партнеров женщины на наследственные черты ее детей.