Кольцо Либмана

— Ваши документы я пока подержу у себя, — спокойным голосом продолжал он. — Завтра, в районе двух часов, все будет готово.

Но с какой виртуозностью он отправил три хрустящие банкноты дяди Сэма в наружный карман своего несколько засаленного пиджака, это надо было видеть!

Едва только процедура закончилась, я спросил у администратора, не подскажет ли он мне, где можно раздобыть рублей. Он заморгал своими блеклыми ресницами, невинно возвел глаза к небу и пропищал фальцетом: «Вот уже который день во всем городе днем с огнем не сыщешь кофе. Кофе! Кто бы мог подумать? Сейчас, похоже, даже рубли стали выдавать по талонам! И все из-за коррупции, по вине этих сволочей…» Я быстро пробормотал, что ничего не смыслю в политике, просто как-то этим не увлекаюсь; птицы, природа, это другое дело, это — моя стихия.

Бюрократическая волокита так затянулась, что, когда я наконец вышел на улицу, то оказалось, что день в полном разгаре. Я решил немного пройтись вдоль Невского проспекта, но не по нему самому, а кружным путем, дворами, что по многим причинам увлекательно. Во-первых, видишь город с другой стороны; во-вторых, все здесь мирно и спокойно; в-третьих, это быстрее, и в-четвертых… Повсюду ужасная вонь, крыс и кошек — видимо-невидимо. Еще надо смотреть под ноги, как бы не поскользнуться и не угодить в яму: в некоторых местах асфальт как после бомбежки. Но тем не менее все чертовски интересно! В киоске я приобрел литровую бутыль водки, после чего плюхнулся на скамейку неподалеку от Казанского собора — это великолепное здание полно высоких архитектурных достоинств, которые еще не все оценены до конца. Галерея колонн перед входом образует таинственный лес бронзовых деревьев с зеленой патиной, своего рода естественное ограждение от ветра.

«Хоп-хе-хе!» — с этим обращенным к себе самому возгласом я сделал первый обжигающий глоток. И сразу же вспомнил об отце, о том, как я все-таки на него похож, ведь он тоже раньше из года в год восклицал: «Хоп-хе-хе!» Настал момент, когда у нас дома в Хаарлеме только и слышно было, что «хоп-хе-хе» с раннего утра до позднего вечера вперемежку с хриплым пением моей матери, которая меня баловала, защищала, в точности как бережет меня сейчас от ветра галерея Казанского собора. «Хоп-хе-хе!» — надо же, вот и второй такой же сыскался!

Маленькая шавочка на поводке подтянула красивую молодую даму в белом осеннем пальто к фонтану и жадно начала лакать воду. Моя супруга предпочитала кошек. Сколько мне пришлось перетаскать вонючего «катсана» на помойку Кеннемерланда — целые вагоны отбросов! Но сам я без ума от маленьких собачек, а маленькие собачки — от меня. «Hela, hondje!»[3] — прокричал я довольно сально. «Нельзя, баловник, тут сплошные бациллы!» — красивая молодая женщина приветливо улыбнулась мне. Я сразу весь растаял и подумал: «А сколько ей лет? Откуда она родом? Как ее зовут?» Я хотел ее об этом расспросить, но она уже ушла. Исчезла. Как та самая чертова проститутка Соня с моим кольцом. Говорят, что в Санкт-Петербурге, этом темном как садовая земля городе, пять миллионов жителей, и поди тут разыщи.

«Хоп-хе-хе!» — снова крякнул я, но, сразу же поясню, про себя. Я никогда не бормочу, не говорю вслух сам с собой, я не какой-нибудь храпун, который своей «музыкой» мешает спать другим. О нет! Йоханнес Либман умеет себя вести. Его можно брать с собой куда угодно. Хамелеон, так сказать. Если хотите встретить бормотушников либо крикунов, то ищите их в кафетерии Бад-Отеля.

А теперь совсем на другую тему: царские останки. Сам я там не был, но кажется, их можно осмотреть за полушку, кости, я хочу сказать, кости последнего царя и его семьи. Ужасающая драма… Их служанка, собачка и повар тоже были там, когда всю семью начали расстреливать в подвале; больше всего мне жалко почему-то служанку, собачку и повара.

Я видел похороны, печальный и торжественный момент захоронения. Я сидел дома, с позволения сказать, в своей комнате в Бад-Отеле, откуда открывается вид на море, и смотрел телевизор. Была пятница. На обед нам подали жареную камбалу. Только что заходил доктор. Пропустив рюмочку ликера, я смотрел горящими глазами на все эти далекие зимние картины и думал: там, в России, вершится исторический момент, а здесь жизнь течет себе, как ни в чем не бывало.

По морю ныряли лодочки; по пляжу прогуливался народ. Из-за этого контраста мне становилось все больше не по себе. Я смотрел то на траурную церемонию на телеэкране, чувствуя привкус рыбы во рту, то на отдыхающих на пляже, потом опять на гробы (которые под звон церковных колоколов вносили в храм на черных плечах), затем опять на пляж, на гробы, на пляж, на гробы, и так все быстрее. Голова у меня от этого стала совсем ватная, словно я с расстояния в две тысячи километров пытался проследить за ходом турнира по теннису.

Все всегда происходит в одно и то же время, но в разных местах, в этом-то, мне кажется, и беда, что одно с другим никогда не клеится. От этого я расстраиваюсь. Жизнь — одна большая трещина.