Кольцо Соломона

– Вот они меня понимают, Бартимеус, отчего же ты-то меня не можешь понять, во имя Зевса? – Он развалился навзничь на каменном парапете, помахивая гарпунообразным хвостом. – Ну да, она была хорошенькая, хоть и тощенькая, – добавил он. – Я вот думаю, Бартимеус: уж не склонен ли ты верить внешнему облику? Извини меня, но это же глупость, особенно для джинна, меняющего обличья как перчатки!

Нестройный хор грубых голосов подтвердил, что прочие шесть бесов согласны с его утверждением. Мы все пребывали в обличье бесов отчасти потому, что на плоской крыше Хабиной башни более крупным существам было бы тесновато, но в основном оттого, что этот облик соответствовал нашему общему настроению. Бывают времена, когда тебе приятно являться в обличье благородного льва, статного воина или улыбающегося младенца с пухлыми щечками, а бывают времена – когда ты утомлен, раздражен, и в ноздрях у тебя до сих пор стоит вонь горелых верблюдов, – когда не хочется быть никем, кроме угрюмого беса с бородавчатой задницей.

– Можете смеяться, – проворчал я, – но я все равно думаю, что попробовать стоило!

И, как ни странно, я действительно так думал, хотя все, что твердил мне Факварл, было чистой правдой. Да, она почти что и не пыталась замолвить за нас словечко; да, она усвистела от нас вместе с нашим гнусным хозяином, ни разу не оглянувшись. И все же мне не было по-настоящему жалко, что я пощадил эту арабскую девушку. Чем-то она запала мне в душу.

И не внешностью своей, между прочим, что бы там ни молол Факварл. Скорее, своим самообладанием, холодной прямотой, с какой она говорила со мной. И тем, как она умела слушать, неподвижно и внимательно, вбирая каждое слово. Своим явным интересом к Соломону и его Кольцу. Своими уклончивыми ответами на вопросы о географии Химьяра[57]. И еще – не в последнюю очередь – тем, что чудом сумела выжить во время засады в ущелье. Никого больше из огромного каравана в живых не осталось, а ведь у них были и обереги от джиннов, и все прочее[58].

Девушка может сколько угодно утверждать, что это кинжал помог ей задержать утукку на несколько решающих мгновений, но я-то знаю, что дело не только в этом! Во-первых, она оставила еще один кинжал в голове идумейского волшебника, что говорит как минимум о том, что она неплохо умеет их метать. Во-вторых, на противоположной стороне дороги я нашел и третий кинжал, вонзившийся в мягкий песчаник по самую рукоятку. Стало быть, метнули его с изрядной силой, но самое интересное не это, а то, что вокруг него на скале было огромное пятно сущности. Пятно, правда, было бледное и размытое, но мое орлиное око все же уловило очертания раскинутых рук и ног, рогов и крыльев и даже изумленно разинутого рта.

Может, это был и не утукку, но это, несомненно, был некий джинн, и девица расправилась с ним решительно и бесповоротно.

Короче, в ней было куда больше, чем казалось на первый взгляд.

А надо сказать, что в жрицах я худо-бедно разбираюсь. С тех пор как я в юности послужил свирепой Старой Жрице из Ура, помогая ей в храмовых ритуалах, принимая участие (помимо своей воли) в массовых жертвоприношениях собак и слуг и наконец похоронив ее в глубокой, выложенной свинцом могиле[59], я повидал немало самых разных жриц. И независимо от того, были это купающиеся в роскоши вавилонянки или завывающие менады, что носились по кустам в Греции, в любом случае это были суровые тетки, волшебницы высокого уровня, которые были всегда готовы поразить сущностным копьем злосчастного джинна за самую пустяшную провинность: например, за то, что ты нечаянно опрокинул их зиккурат или неудачно сострил насчет их ляжек.

В одном только жрицы никогда замечены не были: доблестью в битвах они не отличались.

Ну конечно, возможно, у них, в Южной Аравии, жрицы совсем другие. Я не специалист по тому региону, я просто не в курсе. Но, как бы то ни было, следует признать, что жрица Кирина, якобы прибывшая из далекого царства Химьяр, выглядела куда более занятной и загадочной, чем обычные путешественники, ежедневно приезжающие в Иерусалим. Так что я в целом был доволен, что спас ее.

Однако, как справедливо указал мне Факварл (мог бы и покороче, я и так его понял!), этот благородный жест не принес нам ни малейшей пользы. Ничего не изменилось. Она улетела, мы остались рабами, и вечные звезды по-прежнему холодно сияли у нас над головой[60].

Луна поднималась все выше, и людской гомон на улицах города мало-помалу затихал. Городские ворота были давно закрыты, а теперь закрывались и ночные рынки. Жители Иерусалима разбредались по домам, чтобы отдохнуть, прийти в себя, восстановить растрепавшуюся ткань своей жизни. В окнах мерцали масляные лампы, на каждом углу светились Соломоновы бесовские огни, россыпь печных труб исходила ароматами баранины, чеснока и жареной чечевицы – все это пахло не ахти, но все-таки лучше, чем горелым верблюдом.