Колумбайн

Эрик отлично знал, как выглядит со стороны способность сопереживать. Самым убедительным пассажем в письме был тот, в котором он поставил себя на место владельца фургона. Если бы кто-то ограбил его машину, написал Эрик, его не отпускала бы мысль о вторжении в личное пространство. Ему было бы тяжело продолжать водить этот автомобиль. Каждый раз, садясь в него, он представлял бы, как там роется кто-то чужой. Боже, он бы чувствовал себя оскверненным, даже просто воображая, как это было. Он был так разочарован в себе самом. «Я уже очень скоро осознал, что я натворил и насколько это глупо, – написал Эрик. – Я дал неразумной стороне моей натуры взять верх».

«Но он написал это исключительно для того, чтобы произвести хорошее впечатление, – заметил Фузильер. – Это было манипулирование чистой воды». Почти в то же самое время он доверил свои истинные чувства по этому поводу дневнику. «Разве Америка – это не земля свободных людей? Как же получается, что если я свободен, то не могу лишить какого-то тупого гребаного идиота его манаток? Если он оставляет их на переднем сиденье своего гребаного фургона у всех на виду, да еще в какой-то гребаной дыре у черта на куличках и к тому же еще и вечером в гребаную пятницу. ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР. Этого дебила следует пристрелить».

Эрик ничем не выказывал презрения, когда беседовал с Андреа Санчес. В своих записях она отметила, что Эрик глубоко раскаивается.

Мало кто из обозленных подростков способен так убедительно вешать лапшу на уши. Заправские лжецы терпеть не могут так подлизываться. Но это не относится к психопатам. Это было для Эрика самым приятным: он наслаждался, наблюдая и за Андреа, и за владельцем фургона, и за Уэйном Харрисом, и за всеми остальными, кому попадалось на глаза его письмо с извинениями и кто велся на все это смехотворное притворство.

В дневнике Эрик ни разу не пожаловался, что ему приходится столько лгать. Наоборот, он этим хвастался.

Иногда Эрик мог долго раскачиваться – среди психопатов эта черта встречается часто, и Андреа порекомендовала ему поработать над организацией своего времени. В ответ Эрик купил ежедневник, заполнил неделю и принес его на следующий сеанс, чтобы похвастаться. Он, захлебываясь от восторга, уверил Андреа, что ее идея просто великолепна и действительно помогает. Это произвело на Андреа весьма благоприятное впечатление, и она сделала соответствующую похвальную запись в его личном деле. Затем он перестал вести ежедневник и вместо этого начал изливать на страницах этой толстой тетради свои истинные чувства. На ее страницах было напечатано множество мотивационных лозунгов и советов, как улучшить жизнь. Эрик перефразировал их, переписывая отдельные слова и фразы: «Человеческий мозг всегда разлетается брызгами… Разрежь стариков и неудачников на тряпки… Девятиклассники должны сгореть и подохнуть». В таблице с различными статистическими данными он переписал строку, в которой указывалось население Денвера, и исправил цифру на всего лишь сорок семь жителей, которые останутся после того, как он покончит с остальными.

Андреа Санчес была от Эрика в восторге. Она работала с обоими подростками несколько месяцев, затем передала их другому социальному педагогу. В личном деле Эрика последняя запись Андреа была сделана по-испански Muy fа́cil hombre, что означает «Человек, очень легкий в общении».

Дилан же не удостоился столь теплых слов. И правда, почему бы Эрику было не понравиться Андреа куда больше, чем его приятелю? Он всем нравился больше. Он был умен и остроумен, а эта его улыбка – о, он знал, когда именно нужно ослепительно улыбнуться, знал, как долго можно сдерживать эту очаровательную улыбку, дразня собеседника, заставляя того постараться заработать ее, и только потом улыбнуться в полную силу.

Дилан же производил впечатление донельзя мрачной и угрюмой личности. Вечно написанная на лице парня тоска делала его существование еще более тоскливым: в самом деле, кому бы захотелось торчать в таком мраке целый день?

Внутри же он был как динамо-машина, его бешеная энергия устремлена в восемь сторон одновременно, в голове играла музыка, роились умные мысли, его переполняли и радость, и печаль, и сожаление, и надежда, и волнение… но он боялся это выказать. Дилан держал все это под замком – иногда было заметно, что внутри у него безмолвно бурлят какие-то эмоции, но чаще всего казалось, что он застенчив и испытывает неловкость. Единственным из его чувств, которое иногда прорывалось наружу, была злость. Любящая часть его натуры, которая могла петь в глубине души так, чтобы эта песнь неслась с самой высокой горы, была всегда скрыта, и он не собирался показывать ее никому. Но иногда в парне просто вспыхивала злость. Окружающих это шокировало. Никто не ожидал ничего подобного от этого подростка.