Колумбайн

Люди часто спрашивают, что заставило меня потратить на трагедию «Колумбайн» более десяти лет. Причина заключается в том дне и тех подростках. Тогда я не рассматривал это как материал для книги, но знал, что останусь с этими людьми надолго. В конечном итоге мною двигал поиск ответов на два вопроса. Один был – почему? Он сводил с ума. Но вопрос, который заставил действовать и поддерживал меня столько времени, был другим: что станет с этими двумя тысячами подростков?

Я недооценил боль, которая передалась от них мне самому, и тот свет, который они принесли в мою жизнь. Я посвятил эту книгу семьям тринадцати погибших из-за их утрат и Патрику Айрленду, потому что он придавал мне сил. Его выздоровление было поразительно, а потом я познакомился с ним лично. Это настоящий подарок. Он рассказывал мне и о хорошем, и о плохом, и все без тени притворства или самолюбования. Каждый раз, когда я слушал парня на протяжении сначала месяцев, потом лет, он оставался невозмутимым и никогда не терял сил. Я черпал силы в несгибаемости духа, которую он излучал. Если он может преодолевать все, что выпало на его долю, с достоинством, смирением и радостью, то свое дело могу свершить и я.

Трагедия в «Колумбайн» свела меня с Доном Марксхаузеном, всеми любимым пастором большого и преуспевающего лютеранского прихода и одним из лучших людей, которых я когда-либо встречал. Дон рискнул провести поминальную службу по Дилану. Затем он с состраданием отозвался о Томе и Сью Клиболд в беседе с репортером New York Times, назвав их «самыми одинокими людьми на планете». Эти самоотверженные поступки стоили Дону его церкви и карьеры. Больше у него никогда не было большого прихода. Дон покинул Колорадо с достоинством, потом вернулся, чтобы стать пастором в маленькой общине. Когда я пишу эти строки, он трудится уже на третьей работе с тех пор, как покинул Литтлтон: посещает больных от лица маленькой местной церкви, включая лежачих и тех, кто страдает Альцгеймером, а еще иногда ведет занятия и помогает группе вдов справиться с горем.

Примерно через девять месяцев после атаки на «Колумбайн», когда он еще был на вершине карьеры, я взял у Дона интервью. Затем я собрал вещи, пожал ему руку и направился к двери. Когда я уже протянул ладонь к двери, сзади до меня донесся вопрошающий голос:

– А как у вас с душевным состоянием?

Я замер.

– Довольно хреново.

– Хотите об этом поговорить?

Весьма необычно. Но мне было очень плохо. И он это заметил.

Что ж, почему бы и нет?

Следующий час стал бесплатным психотерапевтическим сеансом с мудрым, оказывающим успокоительное воздействие человеком, преданным Богу и его детям. Наполовину пастором, наполовину психотерапевтом. Мы говорили о моей матери, бойфрендах, о том, что порой мне не хватает уверенности в себе, короче, обо всем. Он посоветовал каким-то образом вновь познакомиться с Богом, но не давил на меня, и его не заботило, какой путь я для этого изберу: буддизм, иудаизм, религию мормонов, буду ли ходить к мессе, изучать Библию, или удалюсь от мира ради душевного очищения, или отправлюсь в рехаб… выбор годился любой. И ему было совершенно все равно, что я гей. На каком-то этапе беседы он попробовал определить, какое вероисповедание лучше подошло бы моему душевному складу, но в основном разговор у нас шел не о религии, а о том, что разъедало меня изнутри. Дон не пытался обратить меня, он просто старался помочь. И он помог. Поставленная им задача требовала решения. В тот день я не стал прихожанином какой-то церкви, не вступил в клуб анонимных алкоголиков, но я начал кое над чем работать. А самое сильное воздействие на меня оказало простое сострадание. То, что Дон почувствовал мою душевную боль, выделил меня из толпы, и я понял, что кому-то не все равно, каково мне.

Еще раньше нечто подобное сделал и другой человек. 20 апреля я вышел из дома в 11:45 утра, поехал в школу, о которой никогда прежде не слышал, и провел в Клемент-Парке девять часов. Где-то на закате я заметил первых волонтеров из Красного креста. Ребят, которые разносили подносы, сделанные из картонных коробок, со стенками в четыре дюйма высотой. На одном стояли бутылки с холодной водой, на втором пакеты с чипсами. Добровольцы ходили, громко спрашивая:

– Кому-нибудь хочется пить? Или есть?

Я сразу же осознал: господи, как же пересохло в горле! Я был еще и голоден, но у меня не было времени на еду.

– Да! – невольно вырвались слова, и я протянул руку к парню, который раздавал воду.

Он улыбнулся и подал бутылку, но, прежде чем взять ее, я осознал свою ошибку и, запинаясь, пробормотал что-то вроде:

– О, это же для пострадавших. А я репортер. Простите.

Я опустил руку, немного пристыженный. Я чувствовал себя так, будто чуть не украл деньги с блюда для сбора пожертвований – честное слово, я этого не хотел.

Я слово в слово помню, что он мне сказал:

– Вам хочется пить?

– Да.

– Тогда возьмите.

И он снова протянул мне бутылку.

Я взял ее.