Колыбель

Смотрит Златобрюх Извечный на оранжевую звезду, названную людьми Марсом, и знает, что у кристаллов, осевших на дне озера, появилась новая грань. Острые, молодые, бессчетные эти грани испускают неисчислимые лучи, и матовая поверхность Актуза начинает светиться. И в этом недолгом сиянии отчетливо проступают окрестности Царства Златобрюха Извечного. Становится видно, как стремятся к озеру тени пращуров людских. Спешат они насмотреться на отраженную в озерной воде жизнь потомков. Радуются счастью людскому, печалятся от горестей земных. А бессмертная Память говорит им, что Счастье неизбывно, как Время, а горести преходящи.

Гаснет слегка напоминающая цветом тюбетейку Златобрюха Извечного звезда, и Хранитель Времени возвращается в свое обиталище. Обвивает тайну тайн свою и замирает до восхода солнца, слушая тонкую музыку капели, пока не донесутся до него голоса улетевших к солнцу жаворонков. Голоса сквозь бездонные колодцы с черной солью земли уходят глубоко, до самого неизбывного подземного огня...

Перед светом Олисава вытащил раскладушку наверх. Глядел на меркнущие звезды. Было необыкновенно легко, как после нечаянного испуга. Он слышал, как скрипнула дверь — из дому вышел Колчедан. Олисава знал, что художник пошел на третий скалистый выступ рисовать еще один рассвет. Сколько их у него? Зимних, летних, весенних, осенних рассветов? Штормовых и штилевых, радостных и грустных? Олисаве хотелось окликнуть Колчедана. Но он не стал этого делать. Ему, охваченному нежнейшей из данных нам природой сил, бессилием грезы, уже виделись великолепные рассветы. Они сменяли друг друга, отсияв мгновение. И он глядел на это волшебство и не хотел разрушать его в себе...

Потом ему снилось: из моря поднимается радуга. Олисава кричит, зовет художника, мол, гляди на чудо. А тот уже давно видит и смешивает краски на палитре. А радуга медленно, словно живая, начинает изгибаться в сторону берега. И едва только касается скал, как...

— Просыпайся, мастер же ты спать! И когда ты только стихи пишешь?

Олисава открывает глаза. Солнце уже не утреннее. Колчедан пахнет морем и красками.

— Вот! Хочу, чтобы ты поглядел, что я натворил за лето.

Олисава свешивается с борта фелюги. На траве лежат десятка полтора законченных картин и столько же этюдов. На всех картинах по-разному, где только деталью, где фоном, а где и обрамлением сюжета радуга, похожая на змея, или змей, напоминающий радугу. Это и привиделось во сне Олисаве, когда радуга берега коснулась. Олисава тряхнул годовой и спросил:

— Не перебарщиваешь?

— Со змеем?

— Именно.

— Это же легенда нашего края. Понимаешь? Стройка, как сказал наш друг, явление природы.

— Явление природы может стать стихийным бедствием, — прервал Олисава.

— Вот именно. Надо действовать в согласии с природой, и тогда сведется на нет разрушительная сила бедствия.

— Давай лучше завтракать, — предложил Олисава. — Пора отправляться в роддом.

Крыльцо и все свободное пространство вокруг дорожки к нему уставлено банками с цветами. Шура привез две вязанки тюльпанов и мешок посуды. Целое утро наливал в банки воду и ставил цветы. Теперь, за час до торжественной выписки молодых матерей с потомством, уютный дворик роддома утопал в аромате и красках. Над разноцветными тюльпанами вились пчелы. Они в недоумении набросились на весенние цветы, тащили из них нектар. Шура Бакланов сидел на ступенях в новом костюме, малиновый батник высвечивал из-под пиджака. Поглядывал на полуботинки с металлической инкрустацией и вздыхал от нетерпения.

Тем временем с тыльной стороны в роддом вместе с главным врачом, наряженный в белый халат, вошел Зайев. Комитас выдворил из ординаторской всех. Вышел вскоре сам, оставив там гостя.

Андрей Андреевич в тесном халате обливался потом. Не спускал глаз с двери.

Наконец она открылась. Вошла Груша. Во всяком случае, так показалось Зайцеву. Потом спустя мгновение он понял. Это не она. Другая какая-то женщина. Видать, главный ошибся или главного не так поняли те, кого он послал в палату за Грушей.

— Здравствуй, Андрюша, — сказала незнакомая женщина Грушиным голосом.

— Здравствуйте, — хрипло ответил Зайцев.

— Ну вот и...

— А где же Агриппина? — вырвалось у Зайцева.

— Нету ее, Агриппины, Андрюша.

— Как же так? Что с нею?

— Заместо нее теперь вот я. — Женщина подошла к вставшему ей навстречу Зайцеву.

— Я ошибся, — пробормотал он. — Я не узнал тебя! — Он хотел ее обнять.

— Не надо больше обнимать меня! — отстранилась Груша.

— Извини, — смутился Зайцев, — я думал, так положено.

— Кому положено, а кому и нет.

— Но я же... Он же мой.

— Он мой, и только.

— Ну как же?.. Не Бакланова же?

— Ни твой, ни Бакланова.

— Я решил... Хочу забрать вас.

— Куда?

— Уедем в город. Я подыскал квартиру. Поживем там временно.

— Нет!

— Почему?

— Жинка твоя знает?

— Пока нет.

— Молодец!

— За что же ты меня хвалишь?

— Что не поторопился, не напугал бабу. При том что ты предлагаешь, слишком многим плохо станет.

— Не понял.

— Твоей жинке, которую ты хочешь бросить. Моему Шурке, которого я должна оставить. Мне...

— Тебе тоже?