Колыбель

Степан думает об этом недолго. Он бы об этом и не помнил, если бы не поломка на соседнем экскаваторе. Будет котлован. Будет отделение для реактора. Все будет, коль столько техники и людей брошено на строительство. Куда денется? Работа с размахом. Это тебе не траншеи под водопровод или дренаж рыть. Отработаешь смену, особенно в ночь, утром оглянешься на сотвореное — сердце прыгает. Наворотил сколько!

Степан видит, как в свете прожектора зубастый ковш входит в суглинок, как система тросов и шарниров без напряжения поднимает ковш и несет его на бруствер, как металлическая пасть, словно живая, распахивается, и ее содержимое, легко ухнув, выпадает на отвал. Две такие порции — и КамАЗ полон. Машины тоже часа полтора как отправились в гараж. У них свое расписание. Степан сбрасывает грунт на насыпь. Завтра подберут погрузчики.

Он любит смотреть и направлять движения своей машины. В полном одиночестве, как сейчас, он норовил так настроиться, чтобы почувствовать каждое ее движение, каждое трепетанье, слиться с нею в одно целое, Машина — существо, а он его разум. Степан от этого слияния получал наслаждение. И всякий раз досадовал на соседей, которые время от времени то один, то другой, а то и оба сразу, остановив свои экскаваторы, приходили к нему на перекур и прерывали чудный сон наяву.

В эту ночь грунт шел однородный. Он осыпался в свете прожектора, как пересохшая халва. Был на вид сладок и ароматен.

Степан услышал гром. Наконец-то, подумал он. А то сверкает насухую, даже оторопь берет. И тут, машинально застопорив движение ковша, он вдруг увидел снаряды. Они напоминали в полуоткрытой пасти ковша сигареты в надорванной пачке. Темные, продолговатые, торчали между зубьев. Степан, когда понял, что попало в ковш, даже сосчитать их не мог, вроде выше пяти и счета не знал. Он замер. И не от испуга. Сознание разбивалось на какие-то бесформенные кусочки, то ли обломки, то ли пятна. Мир дробился, как будто взрыв уже состоялся. Ведь он его слышал. Взрыв уже произошел, Нет уже ни экскаватора, ни Степана. Есть лишь память, в которой на веки вечные зафиксировано то, что увидел Степан в свой последний момент. Он вздохнул один раз, другой и подумал, хорошо ли, что в памяти они остались как единое целое — он и его КМ‑602? Нет, ничего! Только разум каким-то образом отделился от него и витает над останками человекомашины. Степан машинально же, как недавно застопорил ковш, двинул его к отвалу. Услышал скрип тросов. И тут же выключил двигатель. И тут же услыхал хор сверчков за отвалом. И тут же почувствовал: пот по спине ползет. Пальцы на руках и ногах мерзнут, словно мороз ударил, врасплох его, полуодетого, захватил. Степан испугался, потому что, попытавшись закричать и сообразив, что из этой затеи ничего не выходит, понял, что онемел. Сам не понимая зачем, он потянулся к приборной доске.

Опустить ковш? Нельзя! Почему? Нельзя, и все тут. Ага! И в самом деле нельзя. Под ковшом... Под ковшом еще несколько штук. Отдернул руку. Высунулся из кабины. Пространство вокруг машины усеяно снарядами. Вперемежку с истлевшими досками ящиков, в которых долгие годы эти снаряды покоились, дожидаясь прикосновения ковша экскаватора. Его, Степана, экскаватора. Степан задраил кабину. Опустил смотровое стекло. Выключил прожектор. Но тут же сообразил, все это не спасет, если снаряды начнут рваться. Он поджал ноги. И впервые в жизни подумал: стать бы птицей, какой-нибудь пичугой, выпорхнуть в отдушину в крыше кабины.

Через час он успокоился. Открыл дверки, размышляя над тем, как все же выбраться из смертельного кольца.

На скалах в зарослях терновника, боярышника, дикой розы загоготала сова. Пугнула Степана. Но этот страх был мгновенным. На фоне черной жути, не покинувшей его, крик ночной птицы показался человеку радужной блесткой, радостным приветом жизни. Он уже различал далекие петушиные крики в Красных Кручах, а возможно, в Святынях. Глубоко вдыхая обострившийся приближением рассвета запах соленого озера, глянул на часы. Он содрогнулся, представив, что еще часа три придется сидеть здесь до конца смены...

До сих пор снаряды лежали в темноте и покое. А сейчас они на свежем приморском воздушке. Сейчас они окисляются: быстро, быстренько... Наверстывают упущенное. Сейчас они горят незримым огнем. И самый слабенький из них или самый старательный зашипит и грохнет, а за ним и все остальные...

Жванка разбудил телефон.

— Богдан Гордэевич! А? Ты слышишь?

— В чем дело, Давид?

— Такое впечатлэние, понимаешь, как будто противотанковую гранату бросили... Я бы поверил, если бы не дэвятый этаж... Я говорю, что это была шаровая молния. Двэ сэкции, как баран языком слизал.

— Давид Амиранович, ты — начальник строительства! Говори толком, что у вас там стряслось?

Разговор прервался.