Колыбель

Все святое, дорогое для сердца улетело — но куда? — безвозвратно. Чувствую всем своим существом, как с каждым днем костенеют, замирают мои чувства. Прозябание! Когда-то чуждое для меня выражение стало родным, близким.

Хоть бы на фронт скорее! Так жду мобилизации. Однажды почти получилось. Петроградский гарнизон. Но Корпус воспрепятствовал. Что ж! Судьба играет человеком...

9 апреля 1918 года

Женушка уже три дня у сестер и мамаши гостюет. Мне хочется думать, что это именно так. Мог бы легко проверить, стоило только подкараулить Марусю где-нибудь на улице. Частенько она бегает то в лавку, то на рынок. Так они со Световым до сих пор и не поженились. Тот теперь в Кронштадте. А она ждет. Чудесная девушка, просто завидки берут относительно Светова. Всегда Маруся ровная в общении, лицом ясная. Вот подлинно русская натура. И красива. Головка аккуратно причесана. Бровки высокими дужками. Глаза темные. Ножка легка. Прелесть!

Софья хороша иною красою. Матовая белизна кожи. Белокурые волосы в косах. Голос бархатный, шаг с достоинством. И так ей не идут обуявшие в последнее время слезы. Что ее мучает? Так невыносимо видеть ее в слезах. Знает же, что я для нее готов сделать и невозможное, чтобы только счастливой была.

Может быть, у нее кто-то завелся и она мучается угрызениями?

5 мая 1918 года

«Где ты, мой родной мальчик, солнышко ясное?»

Эта запись в дневнике сделана карандашом. Судя по тому, что она сделана совершенно другим почерком, но сохранена Руснаком, можно предположить, что это — рука Софьи. Руснак же в это время был далеко, на другом конце земли, рядом с Чернокаменкой, заступал дороги контрреволюции на юге.

4 августа 1923 года

Кронштадт

Прошли годы, как я ни брался за перо, а ощущения прошедшего большого времени нет. Как сон мелькнуло прожитое. Видимо, время обладает непостижимым для человека свойством идти и бежать. Тогда, в восемнадцатом-девятнадцатом годах шло оно — да к тому же очень медленно. С осени двадцатого побежало. А с мятежа и вовсе рвануло во все лопатки. С мятежа многое переменилось в моей жизни. Об этом скажу после в подробностях. Сейчас же ограничусь лишь одним замечанием: стихов больше не пишу. Лишь дневник вдруг позвал к себе.

Я еще дважды побывал на фронте. Тогда этот участок в прессе называли «на подступах к Петрограду». Очутился я там около 1 октября. Эта разлука с женой была для меня мучительна. Соня должна была через две-три недели с момента моего отбытия разрешиться. Весь этот срок меня преследовали видения. Софочка в момент расставания. Убитое лицо, глаза, затопленные слезами страха... Тогда я вновь, обнимая ее изуродованное беременностью тело, почувствовал всю силу любви. И ни на один миг на фронте не забывал жены. Даже в часы неравного боя у деревни Разбегай, когда жизнь висела на волоске, я видел перед собой ее страдающую. И она — далекая, сотканная только памятью и воображением, давала мне силы драться с отвагой льва. Теперь я все чаще задаюсь одним вопросом: как так можно — реальная, находящаяся в непосредственной близости от меня, она по-прежнему забирает мои силы, сокрушает меня своею нелогичностью в поступках и чувствах, а иллюзорная, вызванная на фронт лишь мечтами, спасла меня от гибели?! Воистину так и есть в этом бытии — «непостижимые две тайны, женщина и смерть».

А на фронте я не упустил ни одного момента, ни разу не опоздал с тем или другим решением. Я видел, словно провидение, где будет то, где станется это, — за сутки знал, что и как обернется. И, не теряясь, как только мне такое знание открывалось в очередной раз, спешил с силами к слабому месту, и положение разорванных частей налаживалось. Был момент, когда я ослаб, упал в овраге, изнемогая. Помню: ко мне подбегают с потерянными лицами люди, жизни которых зависели от меня, только от меня и более ни от кого, лишь от меня. Окровавленные, бледные, спрашивая, что делать... У меня не было сил говорить. Я из последних остатков энергии лишь махал рукой в том или другом направлении, и люди двигались по этой указке, и дело делалось. И вдруг я вспомнил свою жену, свою крошку... Я воспрянул. Откуда и силы взялись, словно бы я Антей, а земля меня своими токами напитала, пока я лежал, припав к ней, родимой. Сознание прояснилось. В один миг я постиг ситуацию и выбрал уязвимое место в атаке противника. Я понял: вот здесь, на этом взгорке, если поставить пулемет, бой будет за нами. Трижды уходили под огнем мои бойцы к комиссару за пулеметом, и все трое смельчаков были скошены... И воскликнул я тогда громоподобно, обращаясь к самому святому для меня на тот час жизни, к любви моей: помоги! И сам комиссар Светов, словно бы получив мое соображение через мертвое пространство, миллион раз прошитое пулями, сам Светов притащил пулемет. Израненный упал в овражек, а «максимка» заговорил по-своему, на своем свинцовом языке, и этими безапелляционными переговорами решил участь боя нашей победой.