Колыбель

С тех пор минуло двадцать пять дней. Абсолютного спокойствия нет. И все-таки спасибо ей за правду. Ведь после письма разговор все-таки состоялся. Мне казалось, после него наступит перелом. Особенно такая надежда возникла, когда она произнесла: «Мы не будем никогда больше мужем и женой. Я убью в себе все, остатки чувства». Я ощутил невероятный холод, как будто я замерзаю. Упал в пучину горькой ледяной воды. Не хочу и рукой двинуть, а может, не могу, ибо парализован. Все застыло.

Мы виделись с нею в середине месяца, в Питере. Уж очень я соскучился по дочурке Мариночке. Пришел на квартиру, а там Стаканов. Увидя меня, он сию минуту исчез, а Софья — красивая, как никогда, затеяла тот несносный разговор. Говорила лишь она. Я молчал, держа на руках свое чадо.

26 августа 1923 г.

Поразительный факт. В Кронштадт заявилась моя благоверная. Мне тут же сообщили эту новость. Я домой. А она сразу же: «Я буду тебе за кухарку. Ведь тебе же все равно нанимать ее надо...» Я промолчал. А она снова: «Или ты уже завел себе кого-нибудь?» Я снова сдержался. Она вновь: «Или Маруся, тобою обожаемая, тебя и Светова одновременно теперь обслуживает?» Тут уж я не выдержал: «Марусю не трожь. Ты ее мизинца не стоишь... Вернулась, живи, но без циничных выпадов!» Она испугалась как-то. Ну что же. Попробуем пожить так. Ради Мариночки я на все пойду. Только бы видеть ребенка.

12.09.23

Сегодня резко собралась и пароходом в Питер. Знаю, поедет в Киев. Следом за Стакановым. Скатертью дорога. Хоть бы осталась у него! Ребенку было бы легче. Мариночка, как только она вышла — Маруся рассказала, — заявила: первая мама уехала, а ты — вторая — осталась. Ты лучше, потому что больше меня любишь...

13.09.23

Сегодня мне исполняется 24 года. Выходит, «тринадцать» число несчастливое! Вечером, уложив малышку, зашел к Световым. Я поплакался, что мне нужен сердечный друг, как Маруся у Светова. Светов задымил трубкой, поглядел сочувственно и сказал, что это он мне жизнь исковеркал. «Почему?» — удивился я. «Я тебя с нею познакомил». Господи, я и забыл это: кто и когда мне ее показал, кто потом привез ее в Ревель. Светов сказал, что он знал, какая она сякая. И теперь пускай катится на все четыре стороны. Главное, что ребенка ты оставил у себя. Он сказал с ожесточением, что пускать ее на порог больше не надо...

25 октября

Погиб Светов. В Питере застрелен одним из ускользнувших от наказания мятежников. Боль какая!

Маруся безутешна. Она хоронит свою любовь. Я свою уже похоронил...

30 октября

Мариночка в восторге: Маруся перебралась к нам. Бедная милая Маруся! Она еще так молода. Сколько же ей? Двадцать лет всего-то...

24.III.24-го года получил повышение по службе. Марина росла и развивалась, вдруг заболела скарлатиной. Девочку поместили в больницу. Каких трудов стоило нам с нею расставание!

Каждый день я навещал свою крошку. И каждый день видел, что ребенку все хуже и хуже.

Схоронил я мою кровиночку на Волковом кладбище. Маруся была безутешна. Она привязалась к девочке сердцем. А простое сердце верно навсегда.

Уже тогда я сказал себе: Евграф-горемыка кончился. Мне открылось то, что подспудно не давало покоя всегда, но особенно в последние полгода. Я знал, куда мне идти и что делать. Я знал, что буду счастлив в работе, для которой родился. Буду счастлив у Досхия. На его берегу. Я должен вернуться в Чернокаменку.

Через месяц я уволился со службы, а неделю спустя после демобилизации уже обнимал моих отца и матушку...

(На этом записи обрываются.)

ЖИВАЯ ТРАВА

Старой дорогой, о существовании которой в Мужичьей Горе знали, может быть, лишь Комитас, Демидушка да еще недавно бессонно глядевший в потолок своей палаты-одиночки Вовка Олисава, ежевечерне с первым теплом лета уходил Кузьма к озеру. Удалялся в сторону Актуза, воровато оглядываясь. Боялся Высмерток, что увидят его, семенящего к озеру, поселковые ребятишки, — увяжутся следом, а при них разве в голос попросишь у озера сокровенного. Боялся Высмерток, что увидит Комитас, который категорически запрещал Кузьме бегать на озеро, потому что слабое у Высмертка сердце, не выдержит когда-нибудь оно горечи актузской рапы.

— Вываляюсь в грязюшке озерной, в морской воде отмоюсь, измажусь а потом очищусь, согрешил, теперь каюсь... — беспрерывно бормочет Высмерток, суетливо ступая по старой, почти незаметной, ушедшей в почву да траву дороге. Вдруг остановится, замрет на несколько мгновений, уставит в небо потерявшие свой родимый цвет глаза, воскликнет надтреснутым, негромким голосом: «Невжель не отпустишь, невжель не простишь, а?»

Бежит Высмерток по старой дороге мимо полуобвалившихся каменоломен с заросшими терном и можжевельником провалами и не знает, что грех его, Высмертка, — дитя другого греха. Греха, который сотворен был здесь, в этой степи, в этих каменоломнях шестьдесят три года назад.