Колыбель

— Попробуй, — пригласил он к мидиям Олисаву. Сам при этом показал пример: бросил в рот щепоть желтых комочков. Олисава когда-то в детстве пробовал мидию, даже в сыром виде. Взял щепотку. Желтые комочки пропитались уксусом — легким, ароматным.

— А ты наворачивай, — отодвинул от Олисавы чашку с мидиевым мясом Павел. — Только не отсюда, а из ведра. Там еще есть. Мне сейчас понадобится для главного дела то, что в чашке. Понял? Не обижаешься?

— Ты невыносимо щепетилен!

— Приходится, не ты у меня в гостях, а я у тебя. К тому же сейчас придет Дина. И неизвестно, как ты себя поведешь. Вдруг она тебе не понравится?

— Ну и что?

— А то, что передумаешь, и нам с нею некуда будет приткнуться.

— Ну! Мы же договорились...

— А если она тебе понравится и ты начнешь за нею ухаживать? А это...

— Что ты говоришь?

— А это может расстроить все наши с нею планы. Женщина не должна видеть, что нравится еще кому-то.

— Это исключено начисто. Рядом с тобою любой проигрывает.

— Эх ты! Не знаешь ты женщин. Для них важна вовсе не форма. Это поначалу они бросаются на внешний облик. — Павел поднял крышку, подлил в казан немного кипятка, кончиком ножа достал рис, попробовал на зуб. Что-то пробормотал, глянул на часы — видимо, Диана должна была появиться с минуты на минуту. — Ну вот. Главное начинается. Гляди. Я беру мидии и закапываю их поглубже в рис. Сверху заравниваю. Через пять-семь минут все будет готово. Мы выключим огонь и укутаем казан полотенцами. У тебя есть еще полотенца?

У Олисавы с полотенцами было туго, и он подал шерстяное одеяло.

Евграф Руснак так и не смог сказать своему приемышу не только всего, что хотел, но и самое малое из того, что говорится обычно, когда наступает разрыв между старшим и младшим. Тритон просто больше не появился во дворе, где вырос, где еще совсем недавно у него были излюбленные уголки и предметы, так много рассказывающие его памяти.

Тритон ни разу после того, как выбрался вместе с Фомой из моря, чуть не ставшего для обоих могилой, не рискнул попасться на глаза Руснаку. Тритону было страшно показаться Руснаку на глаза. Он выжидал, зная отходчивое сердце родителя, стерег момент, который позволит сыну повиниться перед отцом. Тритон любил Евграфа.

Говорить, почему любишь, так же бессмысленно, как говорить, почему живешь. Руснак же о переживаниях Павла ничего не знал. Его исчезновение он принимал как еще один удар судьбы. Старик устало думал, что в оставшейся недолгой жизни у него вряд ли будут еще какие-либо радости и потери. Полное одиночество — удел его долгой, полной тягот жизни — вот оно, то единственное, что остается верным его спутником на земле.

А море? Прекрасный Досхий? Он заменил ему в далекой молодой жизни жену... Он стал его заботой на всю жизнь... Нет, не одиночество — судьба, а море. Вот спасительная мысль. Она уводила старика от обиды — этой мачехи любви. Уводила, чтобы тут же покинуть Руснака. Устал разум человека, а сердце устали не знает до самого последнего своего усилия. В сердце у Руснака оставался Павел — его приемыш, это подаренное последней женщиной существо. Разрыв с ним забывался разумом, но не сердцем. Оно болело теперь беспрерывно.

— Идет, глянь-ка, — воскликнул Павел.

Олисава подошел к окну. По улице шествовала высокая в рыжих вельветовых брюках девушка. Из-под соломенной шляпки выбивались светлые волосы.

— Будь великодушен, — попросил Павел, — побудь с нами для блезиру. Как только плов съедим, отвали часа на два. Сам понимаешь... Нам с Диной нужно кое-что выяснить, решить...

— Нет, мне пора!

— Жаль, — сказал Павел. — Так хорошо разговорились.

КОФЕ С ПОЛЫНЬЮ

Олисава в который уже раз ловит себя на ощущении: выезжая из маленькой Чернокаменки на новую дорогу, ведущую через Красные Кручи к озеру, где раскинулась гигантская стройплощадка станции, как бы таким образом переселяется из одного мира в другой. И не только потому, что Чернокаменка стоит на берегу собственно моря, а Красные Кручи — это побережье пролива. Испокон жители, не отличали залив от пролива — и то море, и то. И даже стройка с ее лихорадочным ритмом не главная причина необычных ощущений Владимира. Тогда что же? Потом открылось: все дело в Руснаке. Не было бы Евграфа в Чернокаменке — этого преодолевшего свой возраст стража моря, возможно, чувствовал бы Олисава все иначе... А так для него: Чернокаменка — это прошлое, а стройплощадка — сегодняшний день. Прошедшее рядом с настоящим, как Чернокаменка и Красные Кручи с городком или поселком строителей. Олисава думает об этом. Ему хочется, чтобы пыль и суета большого строительства не затмили в памяти людей Чернокаменку, сам Досхий. Потому и едет он к Руснаку-другому — носителю нового времени — Анатолию Максимовичу Руснаку.