Колыбель

Рано утром Олисава проснулся от глухого шума. Немного штормило. И Владимир подумал, что в такое волнение он, пожалуй, в море не пойдет. Укачает. Сам намучается и людям порыбалить не даст. Посмотрел на двуглавую дрофу и стал засыпать. Тут и постучали в дверь.

Владимир поднялся, открыл.

— Валентин Антонович, этава, обещался взять меня по бычки, — говорил извинительным тоном Демидушка.

И пока он говорил, Владимир рассматривал его, сутулящегося, седобородого. Был он в дождевике и парусиновых брюках, в высоких резиновых сапогах.

Старик узнал Владимира, протянул руку, заулыбался.

Вышел Валентин.

— Извините, — он уже был одет, — проспал я сегодня. Ночью пришлось ходить к первому выступу. Показалось, что балуют. Уснул часа два назад.

Олисава и не слышал, как Валентин выходил и возвращался.

— На моторке пойдем или веслами? — спросил Валентин.

— Я не пойду, — ответил Владимир. — Погода не для меня. Укачает.

— На веслах, наверное, лучше, — ответил Демидушка.

— Пойдем на веслах, меньше рыбу пугать, — согласился Валентин и потащил с крыши пару распашных. Уходя, предупредил Олисаву:

— Часа через два с половиной вернемся, погода немного не та.

Владимир видел: вода в залив вернулась. Он стоял на пороге, глядел, как Демидушка и Валентин выгребают против ветра. Смотрел на старый слип, где виднелись фигурки мальчишек, ловивших с причала и с полуразрушенной фелюги. Точно такая же стоит во дворе, где поселился Колчедан. Зайцев списал ее на дрова. Колчедан едва успел перехватить. Продали за полсотни, но с условием, что художник не будет спускать фелюгу на воду. Владимиру вспомнилось, как говорил Колчедан, что оборудует фелюгу под жилье для гостей. Приезжай, мол, пущу ночевать. Внутри, в машинном отделении списанной фелюги, пахло нефтью, было черно. В жилом отсеке лежал столетний мусор. Переборок почти не осталось. Но, зная золотые руки Колчедана, Владимир не сомневался, что со временем в фелюге можно будет ночевать. Ему, как мальчишке, захотелось этого. «Приеду, поселюсь в ней навсегда, Небось не выгонит».

Лодка с Валентином и Демидушкой скрылась за ближайшим выступом скалы. Владимир вернулся в сторожку. Сел к столу, задумался, а потом и на каком-то клочке бумаги стал писать:

Вода возвратилась в залив,
Прибрежные камни залив.
Она уходила куда-то
Теперь вот вернулась обратно.
И против теченья воды
В зеленые моря сады,
Вздымая два рыжих крыла,
Тяжелая лодка ушла...

Вдруг услышал шаги у сторожки, голоса. Вышел. Демидушка разговаривал с Колчеданом.

Ветра уже не было. Выглянуло не показывавшееся с утра солнышко.

Демидушка, расположившись у столика, где вчера Владимир и Валентин пили чай, чистил рыбу. А Колчедан, выдвинув треногу этюдника, рисовал деда.

«А где Валентин?»

Весла лежали у порога. Снизу доносился звук заводимого катерного движка.

«Значит, остался. Пойдет в море по своей работе».

— Ты, этава художник, — спрашивал, не отрываясь от рыбы, Демидушка, — не из русских, видать?

— С чего такой вопрос? — тоже, не отрываясь от своего дела, спросил и Колчедан.

— Да фамилия у тебя какая-то. Да и Валериём зовут. У нас так, если фамилия непонятная да еще и Валериём зовут, значит, из нерусских.

— Я русский, и фамилия у меня Шишлаков. Колчедан — псевдоним. Было в детстве прозвище, а теперь пригодилось.

— Не мог, что ли, на фамилии числиться? И что вас, молодежь, на чужинское тянет? Все ж у нас есть свое. У них пусть свое, а у нас — свое.

Старик чистил и потрошил рыбу. Большей частью бычок был крупен. Особенно выделялся бакабаш. Живучий, с массивной жабьей головой, он так и норовил вывернуться из нецепких уже пальцев Демидушки. Тот, поглощенный разговором с Колчеданом, время от времени ронял строптивую рыбу в ведро. Владимир заметил, как дважды подряд одному и тому же бакабашу удалось возвратиться назад в ведро. Заметил это и загадал: если и в третий раз хитрец-бакабаш извернется в руках старика, отпустит невольника в море...

Колчедан писал размашисто двумя кистями. Масло жидкое. Одна из кистей жестка. От нее краска иногда брызгала на лицо и руку художника.

Олисава, наблюдавший за ним, испытывал неловкость, как от подглядывания, а оторваться не мог.

Но вот Демидушка еще раз уронил замеченного Владимиром бакабаша.

Олисава поднял рыбу. Большие глаза бычка смотрели на мир изумленно, с болью. Жабры раскрыты и полны воздуха. Темно-розовые от напряжения.

— Я его выпущу!

— С какой такой надобности? — спросил Демидушка.

— Он завоевал право вернуться с того света. Я загадал: если трижды у тебя из-под ножа вывернется — выпущу.

— И что, вывернулся?

— Трижды.

— Тогда, этава, выпущай!