Колыбель колдуньи

Быстро темнело и Алька, стараясь быть незамеченной, встала за большой ивой, наблюдая за происходящим. Несколько человек один за другим вошли и так же быстро вышли из кузни, сжимая в руках — кто новые подковы, для своей лошади, а кто еще какой скарб. Стало совсем темно, вокруг никого не было. В окнах приземистого здания кузни, затянутых бычьим пузырем, мелькали отблески огоньков. Стук молота был мерным и Алька, не удержавшись, приоткрыла обшарпанную деревянную, обитую кованым железом, дверь. Григорий стоял к ней спиной. В жарком, освещенном яркими сполохами огня печи, помещении кузницы он выглядел, словно сошедший с картин художников эпохи возрождения античный бог. От напряженной работы его мускулы — словно мячики играли под смуглой кожей, покрытой бисеринками пота. Черные как смоль волосы были заплетены в подобие косы, лоб перевязан красной тесьмой. Алька залюбовалась картиной, которую наяву нигде и никогда не смогла бы увидеть — не в её повседневности. Это было так по-настоящему!

Григорий опустил молот и обернулся. Его взгляд наполнился нежностью:

— А я думаю — кто это там смотрит за мной! Входи, матушка!

Алька, пойманная на месте преступления, виновато потупилась и вошла. Было нестерпимо жарко.

— Как ты выдерживаешь в такой жаре?

Григорий озорно подмигнул:

— Так ведь я с детства при этом деле, — он вытер лицо и грудь полотняным полотенцем и подошел к Альке. — Ведь это вам тяжело, барышням, а нам не привыкать.

Альке очень хотелось дотронуться до мускулистого плеча. От его тела веяло первобытной силой и это просто опьяняло её. Она собралась и пробормотала:

— Я пришла поговорить с тобой. Расскажи мне, с кем вы с Настасьей были дружны?

— Все не успокоишься, матушка, все допытываешься, кто лиходей?

— По закону я должна отдать под суд убийцу. Это ведь не мелкая кража, и не драка какая.

— Мне ведь особо не с кем дружбу водить — я в кузне с утра до ночи, работы, сама видишь, невпроворот, а Настасья с Машкой сухой дружила, Федькиной, да с Полиной, да мало ли еще с кем — я с рассветом ушел да затемно воротился — были бы щи…

— Погоди, погоди, а как ты говоришь, Машкой сухой? Почему такое прозвище?

— Барыня, Алевтина Александровна, да ты голубушка никак забыла! Мы ж её с детства так прозывали — у нее ж рука сухая. И у отца её такая была и у бабки — по деревне все знают — порча на ней какая-то, на всей семье, на сорок колен вперед — от отца к дочери, от матери к сыну.

Алька замерла:

— А какая рука, правая или левая?

— Правая, она с детства левой управляется. Жалко бабу — красивая, а вот рука…

Алька сосредоточенно просчитывала ситуацию — все сходилось — левая рука, небольшая сила удара, невысокий рост…все точно — она вычислила убийцу!

— Мне пора, — она направилась к выходу. Можно прямо сейчас приказать доставить Машку в усадьбу и там устроить ей допрос. Можно просто свалиться к ним как снег на голову…

— Гриша, ты осторожен будь. Мне сказывают, что не все в селе поверили моим словам — говорят, что я по старой детской дружбе лиходея прикрываю.

— Не беспокойся, матушка, ты посмотри на меня — нечто меня голыми руками взять можно — кабы не веревки те да не горе мое безутешное — и тогда бы не взяли.

— Боязно мне за тебя, Гриша, пока чашу из монастыря не привезут, схорониться бы тебе где-нибудь.

— Да ты, Алевтина Александровна, никак и вправду боишься за меня? — Сильные руки подхватили её, как пушинку и закружили в тесном помещении кузницы. Сердце зашлось, она едва дотронулась до щеки Григория и заглянула в его глаза. Там была пучина страсти и растерянности одновременно. Он опустил её на пол и, обвив её руки своими, поднял их вверх, словно заковав в живые цепи, прижал к стене. Его лицо было совсем близко, Алька закрыла глаза, их губы слились в страстном поцелуе. Она забыла обо всем. Реальная жизнь, Данька, супружество — все осталось где-то далеко, и отдалялось все дальше и дальше с каждым поцелуем, обжигавшим губы, шею, грудь, с теми объятиями, в которых она тонула. Из сильных рук было не вырваться, да она и не хотела этого — больше всего на свете она хотела сейчас быть с ним.

— Как же я слеп был, — он шептал ей на ухо, — как мог забыть наши ночи юные, как мог позволить отдать тебя за барина соседского, как мог любить Настасью…. Моя, ты звездочка моя…

Не было больше ни дня, ни ночи, ни земли, ни неба. Алька провалилась в огненную пучину страсти, захватившей её целиком.

* * *