Колыбельная

На обложке «Особняка» написано: «Бриллианты — это становится легкомысленным».

Со стоном я закрываю лицо руками.

Мона вгрызается в свой сандвич. Выключает радио и говорит:

— Бездельники.

Тыльные стороны её ладоней разрисованы замысловатым узором — ржаво-коричневой хной. Пальцы — даже большие пальцы — унизаны серебряными перстнями. На шее — многочисленные серебряные цепочки. Ядовито-оранжевое платье. Ткань на груди топорщится из-за многочисленных тяжёлых кулонов, спрятанных под платье. Красные с чёрным дреды собраны в небрежный высокий пучок. В ушах — огромные серьги, серебряная филигрань. Глаза, похоже, янтарно-жёлтые. Лак на ногтях — чёрный.

Я интересуюсь, давно ли она тут работает.

Она говорит:

— Вы имели в виду по земному времени?

Она достаёт из ящика стола книжку в мягкой обложке, вынимает оттуда жёлтый фломастер, который вместо закладки, и открывает книжку.

Я интересуюсь, любит ли миссис Бойль говорить о поэзии.

А Мона говорит:

— Вы имели в виду Элен?

Да, читает ли она стихи? Вслух? Было такое, чтобы она позвонила кому-нибудь и прочитала по телефону стихи?

— Не поймите меня неправильно, — говорит Мона, — но миссис Бойль недосуг заниматься такой ерундой. Она делает деньги.

И я считаю — раз, я считаю — два…

— Тут всё очень просто, — говорит Мона. — Когда на улицах пробки, миссис Бойль заставляет меня ехать домой вместе с ней — чтобы она могла пользоваться полосой для служебного транспорта. А потом мне приходится добираться до дому на трёх автобусах. Понимаете?

Я считаю — четыре, считаю — пять…

Она говорит:

— Однажды мы с ней разделили великое знание о силе кристаллов. Как будто мы наконец обрели связь на каком-то уровне, но потом оказалось, что мы говорили о двух совершенно разных реальностях.

Я встаю и подхожу к её столу. Достаю из кармана листок бумаги, разворачиваю и показываю ей стишок. Может быть, он ей знаком?

В книге, раскрытой у неё на столе, подчёркнуто жёлтым: Магия есть обращение необходимой энергии на достижение естественных сдвигов.

Она пробегает стихотворение глазами. Глаза у неё — янтарно-жёлтые. Чуть выше выреза платья, над правой ключицей, я замечаю татуировку — три крошечные звёздочки. Она сидит нога на ногу. Сидит босиком. У неё грязные ноги. На больших пальцах — по большому серебряному кольцу.

— Я знаю, что это, — говорит она и тянет руку к листочку.

Но я быстро складываю листок и убираю обратно в карман.

Всё ещё держа руку на весу, она тычет в меня указательным пальцем и говорит:

— Я знаю, что это такое. Это баюльное заклинание, правильно?

В книге, раскрытой у неё на столе, подчёркнуто жёлтым: Конечный продукт смерти — последующее возрождение.

На дальнем конце полированного стола из вишнёвого дерева — длинная глубокая царапина.

Я спрашиваю, что ей известно про баюльные заклинания.

— Про них говорится в литературе всех народов мира, — говорит она, пожимая плечами. — Но предполагается, что они утеряны. — Она протягивает руки ладонями вверх. — Дайте мне посмотреть ещё раз.

Я говорю: а как они действуют?

Она быстро сгибает и разгибает пальцы.

Я качаю головой: нет. Я говорю: почему эти баюльные чары убивают других людей, но не того, кто их произносит?

И Мона слегка наклоняет голову набок и говорит:

— А почему пистолет не убивает того, кто жмёт на курок? И здесь действует тот же принцип. — Она поднимает руки над головой и потягивается, направив ладони к потолку. Она говорит: — Не существует рецепта, как их составить. Их нельзя препарировать с помощью электронного микроскопа.

Её платье без рукавов. Волосы у неё в подмышках банального русого цвета.

Но как получается, говорю я, что они действуют на человека, который их даже не слышит? Я смотрю на радиоприёмник. Почему они действуют даже тогда, когда ты произносишь их про себя — не вслух?

Мона Саббат вздыхает. Переворачивает раскрытую книжку обложкой вверх и затыкает жёлтый фломастер за ухо. Потом достаёт из ящика стола блокнот и ручку и говорит:

— Вы не знаете, да?

Она что-то пишет в блокноте и говорит параллельно:

— Когда я была католичкой, давным-давно, я могла прочитать «Аве Мария» за семь секунд. За девять секунд — «Отче наш». Когда на тебя налагают такое количество епитимий, поневоле научишься скорочтению. — Она говорит: — При таком темпе это уже не слова, но молитва всё равно остаётся молитвой.

Она говорит:

— Заклинания нужны для того, чтобы сфокусировать наше намерение. — Она произносит всё это медленно, словно за словом, и умолкает, как будто ждёт, что я что-то скажу. Она смотрит мне прямо в глаза и говорит: — Если намерение исполнителя обладает достаточной силой, объект заклинания уснёт независимо от того, где он в данный момент находится.

Она говорит, что чем больше эмоций человек вкладывает в заклинание, тем сильнее получаются чары. Мона Саббат щурится и говорит:

— Когда вы в последний раз чувствовали себя легко и непринуждённо?

Почти двадцать лет назад. Но ей я этого не говорю.