Колыбельная

Не слишком ли громко сказано, тем более если учесть, что журналист и его репортаж взаимно исключают друг друга.

Нэш стучит по газете пальцем и говорит:

— Ты уже видел?

Я говорю, что как ушёл из редакции с утра, так больше и не возвращался. И, чёрт побери, я даже забыл отправить следующий репортаж насчёт смерти в колыбельке. Я читаю статью и натыкаюсь на собственные слова. Для меня Дункан был больше, чем просто редактор — это я якобы так сказал, — больше, чем просто наставник. Лесли Дункан был для меня как отец. Чёрт бы побрал Олифанта и его потные руки.

Всё происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя пробирает озноб. По спине пробегает льдистый холодок, пульс учащается, и баюльная песня звучит у меня в голове. Не знаю, где сейчас Олифант, но могу догадаться, что с ним происходит: он тихо сползает со стула и падает на пол. Злость, копившаяся годами, прорывается снова.

Не важно, сколько людей умирает, всё равно всё остаётся по-прежнему.

На столе перед Нэшем — пустая бумажная тарелка с остатками картофельного салата. Нэш мнёт в руках бумажную салфетку, скручивая её в толстый жгут. Он глядит на меня поверх пламени свечи и говорит:

— Мы забрали того парня из твоего дома. — Он говорит: — Смерть безо всякой видимой причины в окружении кошек и тараканов. Вскрытие ничего не показало.

Тот парень, который свалился здесь, в баре, сегодня утром, парень с бачками и сотовым телефоном, — смерть безо всякой видимой причины. Медэксперты в недоумении. Потом ещё — трое людей умерли прямо на улице. Между баром и зданием редакции.

— Потом ещё один, в здании редакции, — говорит Нэш. — Умер, пока дожидался лифта.

Он говорит, медэксперты предполагают, что все они умерли по одной и той же причине. Из-за какого-то непонятного «вируса».

— Однако полиция подозревает, что дело в наркотиках, — говорит он. — Может быть, сукцинилхолин. Внутривенно. Сами ширнулись или кто-то вколол им его насильно. Нейромышечный блокиратор. Расслабляет все мышцы, так что человек не может нормально дышать и умирает от кислородного голодания.

Подробности о той женщине, которая пыталась меня остановить, когда я зашёл за киношные ограждения, о женщине с портативной рацией: у неё были длинные чёрные волосы, облегающая футболка и упругие сиськи. Джинсы в облипку и маленькая аппетитная попка. Нэш вполне мог на неё польститься. Скажем, по дороге в морг.

Очередная победа.

Уж не знаю, что Нэш собирается мне сказать, но мне почему-то не хочется его слушать.

Он говорит:

— Но мне кажется, что полиция ошибается.

Нэш проводит скрученной в жгут салфеткой над пламенем свечи, пламя дёргается, завиток чёрного дыма поднимается к потолку. Пламя выравнивается, и Нэш говорит:

— На тот случай, если ты вдруг решишь позаботиться обо мне, как ты уже позаботился обо всех остальных, — говорит он, — имей в виду, я написал письмо, где изложил всё, что знаю, и оставил его у приятеля. Так что если со мной что случится, он знает, куда передать письмо.

Я улыбаюсь и говорю: что-то я не понимаю. Какое письмо? Что он знает?

И Нэш поднимает жгутик из салфетки над пламенем и говорит:

— Я знаю, что ты знал о смерти соседа. Я знаю, что парень, который стоял тут за стойкой, свалился замертво, когда ты на него посмотрел, и ещё четверо человек умерли, пока ты шёл отсюда на работу.

Кончик бумажного жгутика потихонечку тлеет, и Нэш говорит:

— Я понимаю, что это ещё ничего не доказывает, но это всё-таки больше, чем есть у полиции на данный момент.

Кончик бумажного жгутика загорается крошечным язычком пламени, и Нэш говорит:

— Может, ты лучше меня объяснишься с полицией.

Язычок пламени на кончике скрученной салфетки разгорается сильнее. В баре достаточно много народу, и кто-нибудь обязательно это заметит. Как Нэш поджигает бумагу внутри помещения. Кто-нибудь обязательно это заметит и позвонит в полицию.

Я говорю, что он бредит.

Пламя всё разгорается.

Бармен глядит в нашу сторону. Бумажка в руках у Нэша становится всё короче.

Нэш просто сидит и наблюдает за тем, как огонь у него в руке выходит из-под контроля.

Жар от огня — у меня на губах, глаза немного слезятся от дыма.

Бармен кричит:

— Эй! Потуши сейчас же!

Нэш подносит горящую салфетку к своей бумажной тарелке.

Я хватаю его за запястье. На белом манжете его форменного халата — жёлтые пятна от горчицы. Кожа под манжетом — дряблая и мягкая. Я говорю: хорошо. Я говорю: только ты перестань, хорошо?

Я говорю, что он должен пообещать ничего никому не рассказывать.

И Нэш говорит, глядя на салфетку, так и горящую у него в руке:

— Да, — говорит. — Обещаю.

Глава семнадцатая

Элен подходит с бокалом вина в руке. Густой красный всплеск на самом донышке. Бокал почти пуст.

И Мона говорит:

— Где ты это взяла?

— Вино? — говорит Элен. На ней пушистая шубка из какого-то меха разных оттенков коричневого с белыми кончиками. Шубка расстёгнута, и под ней — голубой костюм. Она допивает вино и говорит: — На каминной полке. Вон там, где поднос с апельсинами и какая-то бронзовая статуэтка.

Мона запускает руки в свои чёрные с красным дреды и сдавливает себе голову. Она говорит: