Колыбельная белых пираний

– Что вы, я вовсе не навязываюсь. Просто предлагаю вам свою компанию. Если не хотите пить кофе – что ж, понимаю. Я на самом деле тоже стараюсь по вечерам не злоупотреблять кофеином. Можем просто пойти куда-нибудь прогуляться. За пределы этого двора.

– Я никуда с вами не пойду. И отпустите наконец мою руку!

– Да я вас вроде и не держу.

Вера замечает, что ее локоть и правда уже свободен от крепких узловатых пальцев Коршунова-Захарова.

– Тем лучше. И давайте уже поскорее закончим этот нелепый разговор. Мы все выяснили. Мне пора идти. Если решите явиться на повторный прием, запишитесь по телефону или онлайн.

– Что-то подсказывает мне, что вам вовсе не хочется заканчивать наш нелепый, как вы говорите, разговор. Может, рассказать что-нибудь еще из моего прошлого? Там, конечно, не было Манауса, но было много всего другого, не менее интересного.

– Не надо. Ваше прошлое меня не интересует. Равно как и настоящее.

Вера внезапно понимает, что вокруг уже стемнело. Солнечный вечер как-то необычайно резко надломился, расклеился, и больничный двор рухнул в чернильную темноту, слегка подкрашенную химической желтизной фонарей. А наверху уже выкатилась неровная, словно слегка покусанная с краев луна.

– Ну что ж, тогда, может, расскажете мне о себе?

– Мне нечего вам рассказывать.

– Неужто у вас такая унылая, пресная жизнь, что вам и поведать нечего?

– Да, именно так.

– Ни за что не поверю. Даже в самой непримечательной жизни всегда найдется что-нибудь особенное, заслуживающее интереса.

– Не в моем случае. Считайте, что моя жизнь пуста и бессмысленна.

– Ну как же. Раз вы появились на этот свет, значит, в этом определенно есть какой-то смысл. Не зря же вы занимаете место в этом мире?

В груди на полсекунды ярко вспыхивает необъяснимая горечь, словно кто-то чиркает спичкой. Вера ясно ощущает ее даже сквозь плотную внутреннюю затуманенность.

– Скорее всего, зря.

– Не думаю. Вот скажите, почему вы решили стать врачом?

– Чтобы носить белый халат – мне, говорят, идет. И получать откаты за выписанные лекарства.

– И только ради этого?

– Нет. Еще чтобы не работать, как вы, в «Новом городе». И не бояться нырять в реку, когда нужна моя помощь.

– А при чем тут «Новый город» и река?

Вера уже не может ответить. Густой молочно-белый туман успел почти полностью заволочь сознание. Коршунов-Захаров говорит что-то еще и улыбается. И на этот раз в его улыбке проступает нечто необъяснимо зловещее и как будто слегка плотоядное.

– …Нырять не придется, – слышит Вера конец фразы.

Оказывается, больничный двор уже совсем опустел. Будто время опять ускорилось, либо вечер просто выронил из себя несколько часов, и они, подхваченные неведомым, нездешним сквозняком, унеслись в никуда. Совершенно неожиданно нависла глухая, бездонная ночь. В большинстве окон свет уже не горит, и корпуса безучастно смотрят влажными прямоугольниками застекленной черноты. Темень вокруг словно обрела плотскую, физически ощущаемую густоту.

Намотав по двору несчетное количество кругов, они внезапно останавливаются напротив морга.

– …Если несильное течение… вот уж не задумывался… самое подходящее место, – доносятся до Веры отзвуки голоса Коршунова.

Они зачем-то проходят внутрь, в небольшой холл с мраморным бордово-белым полом, похожим на срез копченой колбасы. Наверху тускло горит половина зеленоватой люстры. Вторая половина, погруженная в дремоту, напоминает крупный ледяной нарост, безвольно свисающий с потолка.

Со всех сторон тут же подступает небытие – простое, обыденное, бытовое. Хорошо знакомое по работе. Мгновенно обдает, как и всякий раз, неотвратимым глубинным ознобом.

– …Если честно, не вполне понимаю… вам, конечно, виднее… – все говорит и говорит Верин спутник, не переставая улыбаться, – такое, конечно, впервые… весьма оригинально…

Его фразы становятся все менее внятными. Будто речь Коршунова постепенно размывается неспешно текущей студеной водой.

Вера, кажется, что-то произносит в ответ, но ее голос тут же растворяется в нежилом промозглом холодке помещения. Ни смыслы, ни даже звуки собственных фраз не доходят до ее замутненного сознания. Она растерянно смотрит на Коршунова, отчаянно пытаясь понять, о чем они сейчас говорят, почему не расходятся, зачем он привел ее в морг. Но его глаза внезапно кажутся непроницаемыми, словно ночные окна больничных корпусов.

Через холл они проходят в узкий линолеумный коридор, заставленный пустыми каталками. Здесь к осклизлому холодку морга примешивается запах. А точнее, целый букет запахов: сладковато-гнилостного, удушливо-дынного, формалинового, рыночно-мясного. Аромат изнанки человеческой жизни здесь намертво впитался в голые побеленные стены.

Вере становится тяжело дышать, ей кажется, что воздух вокруг неровный, прерывистый, с глухими провалами. Она хочет развернуться, хочет поскорее выйти из здания, нырнуть обратно в теплую августовскую ночь. Но Коршунов крепко хватает ее за руку и тянет куда-то в глубь помещения. Он продолжает говорить, но теперь его слова окончательно превращаются в бессмысленно журчащую воду.