Колыбельная белых пираний

Вот и до боли знакомый коридор. Обколотые плиточные квадраты плавно переходят в узорчатый бугристый линолеум со следами подсыхающей уборки – грубых грязноватых разводов. Словно по полу размазали густое больничное отчаяние. В ординаторской приоткрыта дверь, и оттуда пахнет подогретой в микроволновке сладковато-вялой едой. Оттуда же тонкой лентой тянется еле слышная, сильно приглушенная музыка. Такие же, как и еда, вялые, многократно разогретые песни.

Вера уже собирается зайти, но нечаянно слышит голос коллеги Жени и резко останавливается.

– А не знаешь, Захарова пришла сегодня на работу?

– По идее должна была. Но я не видел, – отвечает сквозь глухое чавканье еще кто-то из коллег, кажется, Руслан.

– У нее вообще-то сегодня прием.

– Да она вообще какая-то странная. Хочет – приходит, не хочет – не приходит.

– Насчет того, что странная, – это точно. Дней десять назад накинулась на меня в коридоре, стала выспрашивать про какого-то Леонида Акакиевича или что-то в этом роде. Я вообще на операцию спешил и так в итоге и не понял, чего она от меня хотела. А вчера Виталик-санитар сказал, что видел ее поздно вечером в морге, в секционной, на полу, нормально?

Вера прислоняется затылком к шершавой стенке, пытаясь затаить в глубине тела внезапно сбитое, поверхностное дыхание. Успокоить разбушевавшуюся в голове пульсацию.

– В смысле – на полу?

– Ну, сидела в углу в каком-то полном неадеквате. Какой-то бред несла про то, что не нужно ни к кому лезть со своей помощью. Он сначала даже подумал, что она обкуренная. Но это все-таки вряд ли.

– Ну, про обкуренную и правда вряд ли. Но вообще, честно говоря, она и без курева, по-моему, не вполне адекватная.

– Ты про ту давнюю историю с предчувствиями?

– Да не, я даже не про это. Та история – вообще, может, просто слухи. Я о другом. Даже не знаю, как объяснить… – На несколько секунд Руслан замолкает, и из ординаторской доносится ароматное журчание термосного кофе, уютно струящегося в кружки. – Какая-то она безучастная, что ли, отрешенная. Ей вообще как будто на все плевать. Она не пытается расти, не знаю, совершенствоваться как-то. Кандидатскую так и не защитила, ни на одной конференции не была.

– Ну да, разве что на одной. Года три назад, кажется, съездила в Москву. И с тех пор ничего.

– Вот я, собственно, об этом и говорю. Она ничем не интересуется, никакими инновациями, современными технологиями. Работает по стандартным алгоритмам, от звонка до звонка – да и то в лучшем случае. Разве не так? Нет, никто, конечно, не обязан делать больше, чем от него официально требуется. Но я просто не понимаю, зачем тогда выбирать такую профессию, устраиваться на работу в больницу. Вот реально – просто занимать чужое место.

Он говорит что-то еще, и Женя тут же ему отвечает, охотно и многословно. Но Вера больше не слушает их и медленно отходит от стенки к мутноватому коридорному окну. Она уже не чувствует ни собственного дыхания, ни клокочущих за висками горячих кровяных волн. Внутри все успокаивается и постепенно оседает на дно.

За окном вяло стелется еще один жаркий удушливый день. Если верить прогнозу погоды – один из последних в этом сезоне. Совсем скоро тесно придвинется осень, и снаружи все нальется предчувствием неминуемого закономерного холода.

Вера смотрит на больничный двор, изученный за годы врачебной практики вдоль и поперек. Заасфальтированный прямоугольник земли, обросший бетонными корпусами, тонущий в непрерывном обморочном выцветании. Она думает, что в ближайшем времени пересечет его в последний раз и навсегда оставит позади.

Вера еще не знает, куда отправится после больничного двора и как поступит со своей дальнейшей жизнью. Ей пока понятно лишь то, что бороться за чужое место она точно не будет.

16

Свое место

Вера твердо решает уйти.

Эта больница, обезличенные стены палат, сверкающие стерильной голубизной операционные, нескончаемые линолеумные коридоры – все это уже не ее, не Верино. На самом деле все это никогда и не было Вериным.

Она неспешно проходит мимо ждущих ее пациентов. У некоторых страдальчески вытянуты лица, словно для написания иконы. Другие сидят с неподвижными отсутствующими выражениями. Какая-то полная коротко стриженная женщина в крупных бусах отрывисто и нервно говорит по телефону.

Среди пациентов есть даже один колыбельный: лет сорока пяти, в темно-синем спортивном костюме. Он сидит возле огнетушителя, угрюмо сгорбившись, сцепив руки в замок. Его темно-синяя сутулость будто выкатывается сломанным колесом откуда-то из внутренней темной усталости в болезненно освещенный коридор. Обдает Веру отчетливыми всплесками белой пираньевой мелодии.