Колыбельная белых пираний

И Вере внезапно кажется, что она действительно еще может остаться в прихожей жизни, в уютном несуществовании. Все, что она как бы прожила, – это не по-настоящему, не взаправду. Просто у нее перед глазами пронеслась ее возможная, потенциальная жизнь, которую она вовсе не обязана принимать. Она может навсегда остаться в приятном небытийном полумраке и не появляться на свет. Не выходить в осязаемый реальный мир, до краев наполненный многоликой неминуемой болью; мир, в котором нужно бесконечно бежать; в котором нельзя просто застыть посреди ласкового дремотного леса; мир, в котором нужно отчаянно и ежеминутно бороться.

И я останусь, Аркадий Леонидович, как вы и предполагали.

«Принимайте от пациентов в благодарность бело-зеленые конвертики с оранжевыми елочками», – вторит Аркадию Леонидовичу Коршунов, иронично глядя на Веру.

Приму, конечно, приму. И спрячу в него все, что могло бы произойти, если бы я и правда появилась на свет. А ты, Коршунов, живи и борись на здоровье.

Вера медленным рассеянным жестом берет со стола конверт и кладет его в джинсовый карман. В голове проносится мысль, что сегодня она так и не надела белый халат. И уже не наденет никогда.

В больничный буфет постепенно наплывают люди, выстраиваются в шумливую кривую очередь. Но Вере эта обеденная суета кажется бесконечно далекой.

Вот, собственно, и решение относительно того, что делать дальше. Ничего. Просто не быть. Не рождаться.

От этого простого внезапного прозрения внутри становится безмерно, невообразимо свободно. Вера даже удивляется, что не додумалась до этого раньше. Все, что было нужно, – это изначально отказаться от слепой борьбы за саму жизнь, от мучительного биологического усилия. От необходимости бессмысленного и непрерывного движения. Это же так очевидно.

Теснящий и наступающий со всех сторон мир резко легчает, рассеивается. Даже случайные толчки людей, суматошно снующих мимо с суповыми тарелками, уже совершенно неощутимы. Словно все вокруг окончательно отделилось от Веры и теперь с каждой секундой уплывает все дальше – огромным обломком льдины. Прочь от прихожей жизни, в сторону бурной, оживленной действительности. Тем лучше. Пускай опостылевшая, пропитанная болью повседневность растворяется где-то вдалеке. Как можно дальше.

Теперь уже точно можно никуда не спешить. Несуществующая, свободная Вера выплывает из буфета и невесомо скользит по коридору. Никто ее не замечает, не выделяет взглядом из воздушной больничной пустоты. Бровастая полнощекая уборщица добралась до первого этажа и теперь размазывает скудную летнюю грязь рядом с буфетом. Плюхает в ведро бурую слякотную тряпку, источающую прелый запах; с силой отжимает ее, расставив красные шершавые локти, и продолжает шумно ею водить по волнистому линолеуму. Время от времени поднимает усталые глаза на проходящих мимо людей. Но только не на Веру.

А вот впереди возникают регистратурная Люба и Настенька-санитарка. О чем-то оживленно беседуют, вертят во все стороны соломенно-желтыми головами. И их цепкие энергичные взгляды беспрепятственно скользят сквозь Веру, словно сквозь воздух.

Уже у выхода из корпуса на пути встречается Константин Валерьевич. Вероятно, только что выходил покурить и теперь спешит обратно, к неотложным повседневным делам. На этот раз он, разумеется, не станет уговаривать Веру не принимать необдуманных решений и не увольняться. Никакая Вера и не числится среди его сотрудников. На ее месте всегда работал и работает другой, гораздо более перспективный врач. Такой, который появился в медицине не случайно, не вследствие нелепого трагического происшествия, а по призванию.

Вера пересекает больничный двор, соседнюю улицу и неспешно поднимается на холм крылатой коровы. Город, видимый с холма, сейчас кажется удивительно далеким и отчетливым. Простирается перед Верой в мельчайших подробностях – гораздо дальше, чем обычно. Плавно перерастает в соседние поселения. Словно холм резко вырос, вытянулся вверх, превратившись в неимоверно высокую гору. Пространство внизу бесконечно тянется узкими пыльными улицами, прохладными земляными дворами, несгибаемыми линиями гаражей; приподнимается одноцветными бетонными постройками, однотипными историческими памятниками. Закругляется пестрыми от клумб вокзальными площадями, вьется серебристо-чешуйчатыми полосками рек и где-то там, вдалеке, утопает в густом зеленом полумраке лесопарков.