Колымский котлован. Из записок гидростроителя

Тетя Шура зимой и летом одним цветом: валенки, полушалок на лоб — только глаза видны, и тряпку из рук не выпускает, трет, чистит. А муж у нее — ну прямо каланча, ребятишки так и дразнят его — на лошади ездит по магазинам — продукты развозит. Умная коняга каждый вечер чуть тепленьким притаскивает его к общежитию. А тетя Шура от окна к окну бегает, просит: «Вы уж, мужики, поосторожнее с ним». А мы его, как жердь, волоком, надоел, да длинный уж очень, как иначе его. Слова от нее никто худого не слыхал, разденет его, в постель уложит. А тут как-то заглянул в их конуру, смотрю — тетя Шура сидит на кровати, а эта «каланча» по щекам ее. Не выдержал я, толкнул его. Как они оба на меня налетели, особливо тетя Шура, и откуда только прыть взялась, чуть глаза мне не выцарапала! «Паразит, кричит, ты эдакий, чуть мужика не изувечил! Кто тебя звал, без сопливых обойдемся. Не лезь, когда муж жену учит!» Вот и пойми их!

— Не надо мешать людям жить, — вздохнула Соня, — каждый по-своему, живет.

— И правильно. Сами разберутся.

— Вот у нас папа пришел с войны на одной ноге и без руки, но мама ему все равно поддавалась. Однажды, когда мама копала в огороде картошку, отец просыпал ведро и за это же пнул ее. Соседка не выдержала, перемахнула через плетень и ударила отца кулаком по спине.

Вскоре папа умер, мама плакала и всегда говорила: он умер от самолюбия. А соседку так до смерти и не простила. Мама у нас были добрая и работящая очень. А я вот ничего не умею, никакой специальности, разве что по дому…

— Научишься, не торопись. От работы кони дохнут, — глупо пошутил я, желая отвлечь Соню от тяжелых воспоминаний.

— А без работы люди гибнут, — вздохнула Соня и слизнула иней с ветки. — В детстве я мечтала стать артисткой. Когда мамы не было дома, доставала из сундука ее белое подвенечное платье, наряжалась и выступала, сценой мне служил тот же сундук. В войну мы все проели, но это платье мама сберегла. Мама много работала на заводе, иногда ее увозили в больницу, а была ли она хоть раз в отпуске — не помню, наверное, нет. Я бы тоже могла пойти на завод…

Соня втянула в пальтишко голову и по-детски хлюпнула носом.

— Знаете, как я себя представляю? Как на фото в журнале: комбинезончик на лямочках с кармашками, ботинки во-о-от на такой микропоре, из кармашка штангель поблескивает, косыночка.

— Неплохо, неплохо, эдакая ударница, да?

Я живо представил Соню, только уж слишком худенькая она, любой комбинезон перешивать придется.

— При заводе есть и школа рабочей молодежи… — И тут я заткнулся. Куда это меня повело, казенщина какая-то. Завод, школа. Разве все сразу ей перемолоть? Да и трудно это. Вот я позавчера опоздал на пол-урока и до звонка проторчал в коридоре. Сам по себе вывернулся вопрос: зачем хожу в школу. Ответ: хожу, и все.

Если уж честно — и никакой немецкий мне ни к чему, строить гидростанции в Германии я вовсе не собираюсь. Но другие же знают, чем же я хуже? А вот Витька Пономарев, тот ходит в школу для развлечения, не успевает по всем предметам, и ничего его не трогает. В школе ему просто кажется весело, ребята свои. Анатолий Белов не будет ходить, жена заставит ребенка нянчить. Яслей пока нет, вот Белов и едет на «тройке», мучается, изворачивается, а едет. А все же в школе мы крепко сдружились, да и отставать друг от друга неохота. Если день профилонишь, ходишь как потерянный, не хватает чего-то… Пропахший махрой класс. Мужики в гимнастерках, ордена спрятали, нашивки спороли, одни штампы да печати остались. Штатскими костюмами обзавестись не успели, да и не по карману, старое надо донашивать. Конечно, бывшие фронтовики — переростки в школе, гражданских мужиков тоже хватает, а между нами пацанва, как вьюны. Смешно!

Скажем, выйдет к доске Иван Романович и стоит, как мак, красный. Пот градом по загривку. Слуха у него никакого, в артиллерии и сейчас еще служит, правда, при штабе. И учитель слышит, и весь класс, а он нет, не слышит, как ни старается подсказать ему Галка. Валентин Иванович не выдержит: «Садитесь. Иди ты, Иванова». Галка тук-тук на каблучках. «Вы что, оглохли, садитесь!» — берет она из руки растерянного Ивана Романовича мел. Они сидят за одной партой, и Галка страшно переживает за Ивана Романовича. Прыгает около доски, не может стереть тряпкой неправильный ответ Ивана Романовича — не достает. Решение торопливо пишет внизу. Только мелок стук-стук.

— Правильно, — скажет Валентин Иванович, — садись, Иванова, — Галка сядет за парту и закроет щеки ладонями.