Колымский котлован. Из записок гидростроителя

На бурунах в перекате барахтаются чайки. Взмывают вверх, а потом упадут на крыло и не шелохнутся, замрут. И ты знаешь, Антон, приметил я одну птицу. Сидит на камне, спрятав под крыло клюв, и будто дремлет. Далек ли ее путь, думаю. Одолеет ли перевал или сгинет. И на себя мысль: одолею ли? А дальше дорожка — руль вывертывает, колеса забрасывает. Ты не представляешь — идешь то как в чулке, то на простор вырываешься. Машина запашется в снег, буксует. Пока откопаешь ее, семь потов прольешь. Снова еду. К утру хоть лом глотай — валюсь. Снег в лицо горстями — не помогает, чифирек заварил — не берет. И тут как шибанет. Машина с ходу передними колесами нырнула и сразу же хватила вентилятором воду. Заглохла. Встал на подножку, а кругом наледь пенится. Охо-хо, Антон, тридцать восемь лет колесо кручу, всякое бывало, а вот такого… Может, первый раз пожалел, что ослушался свою Александру Григорьевну.

Да что тут говорить. Прошел из Заполярного через Сунтары, Вилюйск, Якутск, Покровск, Алдан — около трех тысяч верст одолел, да еще больше тысячи Магаданской трассы.

— Антон, а помнишь Иркутск, нашу Подгорную?

Василий замолчал. А меня захватило прошлое…

Девочка Соня

И вспомнилось мне, как пришли с войны, как взялись без перекура: котлован — общага — котлован, школа: по одному классу в два года, только кустики мелькают! Опять завалил немецкий. Куда пойдешь, кому скажешь? Может, в ресторан? Иду.

«Ангара» — приплюснутое одноэтажное здание, народу полон зал. У двери в тоненьком пальтишке, посиневшая, в чем только душа держится, Соня. Подхожу.

— Пошли, — предлагаю, — чайку попьем.

— Чай не водка, много не выпьешь, — отвечает грубовато.

— Можно и водки.

— Да что вы, я сегодня не планировала, и одета вот…

И верно — замаскированные ваксой ветхие сапожонки, вылинявшая юбка.

— Пустяки, вполне сойдет.

— Вы так считаете? — радуется Соня.

Я придерживаю дверь, пропускаю ее вперед и помогаю снять пальто. Соня поспешно сует в рукав шапку и облегченно вздыхает — вешалка на месте.

— Одну минуточку, — говорит она.

И исчезает за дверью.

Я тоже вхожу в маленькую боковую дверь и мою руки. Соня появляется неслышно. Она ходит, будто в кисель ступает. Теперь у нее яркие губы, большие глаза подведены и кажутся диковатыми на маленьком лице.

Мы проходим в зашторенную дверь. Тетя Поля сидит на стуле и косится на нас. Тут же топчется Митя, ее помощник, стучит деревянной ногой. Настоящая работа у них начнется за полночь, когда уберутся оркестранты и на половине зала потухнет свет.

Выбираем местечко подальше от окна, в закутке — так хочет Соня, и садимся. Соня — спиной к залу, напротив меня. Если смотреть поверх ее головы, то виден буфет черного дерева со, львами и завитушками, уставленный бутылками и цветными плитками шоколада. Столы натыканы плотно. Сегодня понедельник, и музыканты придут позже на час — в восемь. Мне к часу на работу, в третью смену. В школу не пошел. Гнетет меня этот немецкий.

У Сони большие глаза, очень синие, и гусиная шея. Под ситцевой кофточкой в горошек мелко вздрагивает худенькое тело. Она то ставит, то убирает со стола острые локти, не зная, куда деть руки. Надувает пухлые губы:

— У-удобно ли нам вместе.

Подходит Зойка-официантка, смахивает со стола крошки и небрежно бросает меню.

— Ты кого привел? — шепчет мне на ухо, обдавая запахом одеколона и лука.

Соня съеживается. Я начинаю рассказывать о чем-то, как мне кажется, веселом, но неловкость не исчезает. Зоя ставит две тарелки с омулем, запеченным в тесте, и графинчик водки.

— Пива принести? Свежее.

— Ну его, не монтируется с водкой, голова будет болеть, а мне в третью смену.

— Как хочете, простите, как хотите, — поправилась Зоя.

— Вам на работу? — спросила Соня. — Тогда не надо было совсем, так бы посидели. А вот и музыканты.

— Немецкий опять завалил, беда мне с ним. Ну да ладно, жизнь не лошадь, когда-нибудь повезет. Салют!

Мы чокнулись и выпили.

— А вы учитесь? Такой большой! — Соня засмеялась. — Очень хлопотное это дело — учиться, я бы не смогла, особенно когда работаешь.

— Это только поначалу так кажется, а пойдешь — засосет, и потом, как ни хорохорься, а взрослому, такому большому, как ты говоришь, стыдно не ответить преподавателю. Вот и сегодня я вроде спасовал, не пошел… — Я запнулся. Выручили музыканты, заиграли «Синенький скромный платочек…».

Всегда со мной так: когда музыка, все мне становится нипочем, будто на волну меня поднимает. Жаль, что я не умею танцевать. Только и танцевал от души в День Победы, с солдатами танцевал. Я тогда тоже был солдатом.

После «Синенького платочка» заиграли вальс «На сопках Маньчжурии». В зале стало тесно, незаметно набрался народ. Топчутся между столами. От пыли даже в носу щекочет, дымина под самый потолок. Какой-то подвыпивший парень тянет Соню танцевать. Пусть потанцует, ей ведь хочется. Но она не идет:

— Отстаньте, говорят вам. Вот идиот, честное слово.

Ввязываюсь.

— Парень, тебе говорят!

Соня подвигается поближе ко мне вместе со стулом и растирает руку.

— Идиот, прямо хватает, я ему чуть не залимонила.

— Да ну его, портить такой вечер.