И тут Джордж с облегчением и даже некоторым удивлением отметил, что ему жаль бабулю. Может, она и была ведьмой, а может – и нет. Может, только воображала, что была ведьмой. Однако теперь это не важно. Джордж со свойственной лишь взрослым ясностью и отчетливостью вдруг понял, что, когда смотришь в пустое безмолвное лицо смерти, реальность не то чтобы совсем уж не важна, но как-то менее значима. Понял с характерной для взрослых ясностью и принял как данность, что тоже свойственно взрослым. Жизнь прошла и оставила след. И след этот не более значим, чем простой отпечаток ботинка в пыли. Так мыслят и рассуждают взрослые; ребенку же нужно много лет, чтобы понять, осознать, что он сделан, создан, сформирован; что происхождение его – не более чем чистая случайность; что все остальное на свете, кроме этого следа, не более чем прах и тлен. Прах с дымным привкусом пороховой гари, оставшимся от сгоревших в секундной вспышке прожитых лет.
Он отнес зеркальце обратно в ванную, затем снова прошел через комнату бабули, мельком покосившись на лежавшее на кровати тело. Заходящее солнце окрасило мертвое лицо в какие-то варварские оранжево-желтые оттенки, и Джордж тут же отвернулся.
Войдя в кухню, он прямиком направился к телефону. Он твердо вознамерился сделать все как положено и наилучшим в подобной ситуации образом. Мысленно он уже ощущал некое свое превосходство над Бадди. Пусть только тот попробует начать дразнить его слабаком или слюнтяем, он тут же скажет: «Между прочим, я был в доме один, когда умерла бабуля. И все сделал правильно».
Так, первое – это позвонить доктору Арлиндеру. Позвонить и сказать: «Моя бабушка умерла». Нет. «Моя бабушка только что умерла. Скажите, что я теперь должен делать? Прикрыть ее чем-нибудь или что?!»
Да, вот так уже лучше. Потому что никто все равно не поверит, что маленький мальчик может знать что-то наверняка. Куда лучше.
Или же так:
Вот оно! Конечно. Так лучше всего!
А потом рассказать про зеркальце и про «агонию», и все прочее. И мистер Арлиндер тут же примчится и, когда будет осматривать бабулю, скажет: «Объявляю тебя мертвой, бабуля!» А потом скажет уже Джорджу: «Ты действовал необыкновенно хладнокровно в этой экстремальной ситуации, сынок. Позволь тебя поздравить». И Джордж ответит ему… нечто подобающее случаю и со всей подобающей мальчику скромностью.
Джордж взглянул на записанный на дощечке телефон и, прежде чем снять трубку, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Сердце билось быстро, но болезненный ком в горле рассосался. Бабуля умерла. Худшее, что могло случиться, случилось, и в конечном счете – это куда лучше, чем слышать, как она завывает, требуя, чтоб мама принесла ей чаю.
В трубке была тишина.
Он вслушался в эту тишину, рот уже приготовился произнести: «Извините, миссис Додд, но это Джордж Брукнер, и я должен срочно позвонить врачу по поводу моей бабушки…» Но никаких голосов или других звуков в трубке слышно не было. Мертвая тишина. Такая же мертвая, как тело… там, в постели…
Бабуля…
…она…
По коже снова пробежали мурашки, в горле защипало. Он не сводил глаз с чайника на плите и чашки на буфете, в которой лежал пакетик травяного чая. Не пить больше чая его бабуле. Никогда.
Джордж содрогнулся.
Он нажал на рычаг. Выждал секунду, но телефон по-прежнему молчал. Мертвая тишина, мертвая, как…
Он с грохотом бросил трубку на рычаг, и в аппарате что-то слабо звякнуло, затем торопливо схватил ее и поднес к уху – проверить, не свершилось ли чудо, не заработал ли он. Ничего. Все та же тишина, и он снова, на сей раз медленно, опустил трубку.
Сердце колотилось как бешеное.
Он не спеша прошелся по кухне, с минуту постоял у стола, затем включил свет. В доме стало темно. Скоро солнце совсем зайдет и наступит ночь.
Вот это было бы по-настоящему страшно. Слава Богу, он избавлен от этого кошмара.