Командировка

Зину трудно представить с ружьем в роли отважной подруги охотника, хоть она не хуже других выполняет главную и очень нелегкую работу зимовщицы — обработку песцовых шкурок. Зина очень молода и очень женственна. Чисто промытые каштановые волосы собраны в аккуратный узел, на гладкий лоб падает по моде подстриженная прядка, голубые глаза смотрят открыто и простодушно. В доме у нее порядок, детская кроватка сияет белизной пододеяльника (а стирка здесь тоже вырастает в проблему).

На столике журчит «спидола», на стене огромный в самодельной раме портрет Есенина, любимого Мишиного поэта. За мирной беседой у круглого стола под яркой электрической лампой забываешь, что построена «изба Дегтяревых» на низкой галечной косе у впадения тундровой речки в Карское море, что сейчас, когда ветром отогнало лед, в десяти шагах от крыльца стоит узкая, как лезвие, полоса вороненой океанской воды, а в шторм ледяные брызги оседают на оконном стекле и грохот в доме такой, как от канонады. Забываешь, что соседка, убившая медведя, живет со своим мужем на другой зимовке в нескольких десятках километров, что кругом — тридцать километров вдоль моря и семьдесят в глубь материка — лежат промысловые угодья охотника Дегтярева. В Белоруссии не всякий район — с райцентром, селами, колхозами — так велик, а здесь он — один, нет, теперь — трое!

Наутро мы уезжали. Осталась на восток от нас изба Дегтяревых. Вездеход, срывая наст, в снежной пыли плыл к Диксону. Мы плавно заваливались в овражки, легко взмывали по склонам, как будто мягкие краски тундры — белая и серая — смягчали само движение, ровное, лишенное рывков и тряски. И чтобы мир этот не показался заезжему человеку безжизненным, на холме появились четыре оленя.

Хороши они были! Непонятно, то ли тундра повторяла в холмах и распадках контуры их тел, то ли сами они были продолжением этой плавной земли. Крупный вожак повернул голову в нашу сторону и смотрел, казалось, с любопытством. И так же с любопытством и без страха глядели остальные. Вездеход все так же шел по снегу, все так же привычно, как прибой или ветер, гудел мотор, и я не сразу поняла, что что-то изменилось. Смолк разговор за моей спиной, защелкали затворы; я, ничего еще не понимая, любовалась оленями, а они смотрели на меня. Я увидела ствол карабина, выставленный в открытую дверь, услышала выстрел, громкую ругань, а олени все стояли и смотрели на меня. Наконец, вожак, закинув голову, пренебрежительно повернулся и широкими скачками, первым, стал уходить в сторону.

«Гони!» — с остервенением крикнул кто-то шоферу, и вездеход, лязгнув траками, стал набирать скорость. Какое-то время расстояние до оленей не уменьшалось. Казалось, это я бегу с ними, стелясь над снегом.

Икры сводит судорога, сердце стучит и в перерывах между его буханьем не успеваю ни слова выговорить, ни крикнуть даже. Прямо передо мной раздувающиеся бока тонконогой важенки. На нежном, серовато-белом — в цвет тундры — меху огнем вспыхивает кровь и чуть позже над ухом ударяет выстрел. Стреляли неумело — важенка скачет. Еще выстрел, на этот раз она спотыкается и… все-таки скачет, уже ковыляя, волоча, странно выворачивая на скаку окровавленную ногу. Мне показалось, что она оглянулась. «Перестаньте», — прошу, даже, кажется, хватаю водителя Володю за руку, но в зеркальце над рулем вижу его оскаленное лицо и понимаю, что слова бесполезны.

Еще несколько жестоко плохих выстрелов, и важенка падает на бок, переворачивается на спину, дергает ногами, как будто бежит по серому полярному небу. «Гони!», «гони!» Палят по обессилевшим животным из дверей, окон, невпопад и все-таки впопад; прямо у моей щеки дергается раз за разом ствол, но выстрелов я уже не слышу, а только вижу кровь на нежном палевом мехе, кровь на снегу. Еще одна годовалая телка валится в снег. Два подранка тяжело уходят в тундру. Еще сегодня вечером на запах свежей крови придут за ними волки. Мимо окна вездехода тянут добитую важенку, и остывающий карий глаз смотрит на меня.

Охота — труд. Труд тяжелый, часто опасный. И, как всякий труд, он — честен. Не понимаю, не принимаю охоту — развлечение, жестокую забаву!

Вездеход наш, смердя выхлопом, ползет на запад. Мои спутники смущенно молчат, заговаривают и опять замолкают. На губах у водителя Володи неловкая улыбка. Вспоминаю разговор с Мишей Дегтяревым о вездеходе. Да, рации охотникам нужны, необходимы. А вездеходы? Не знаю.

…В вечерней сумятице московских улиц (особенно, когда навстречу бегут девчата в модных отороченных песцом капюшонах) мне так и видятся они, стоящие на пороге «избы Дегтяревых» у самой кромки Ледовитого океана, — Михаил в своем лохматом малахае и Зина в городском пальтишке с цигейковым воротником.

Сережку из-за наждачного ветра оставили во внутреннем дворе, где он в новой шубке и зеленых фетровых валенках выводит спирали на своем трехколесном велосипеде, а снаружи над размытыми, курящимися поземкой очертаниями земли стояло чистое бледно-синее небо с четкой архитектурой облаков.