Командировка

Задвернюк сберег часы, время они знали. Днем решили прятаться, ночами идти, держась высоковольтной линии. Первый день, расставшись с другими группами, провели в скирде соломы. Когда с темнотой пустились в путь — будто и не отдыхали. Снег в поле растаял, ноги вязли, мучил голод. Увидели впереди селение с узкоколейкой, в стороне вразброс — сеялки. Они не знали, что в поселке совхоза «Политотделец» стоят немцы. Решили постучаться в крайний дом, попросить хлеба, но увидели на насыпи людей и решили всем не ходить, а Литовчук послал двоих разведать, что за люди, может, тоже десантники? Вдруг услышали выстрелы, увидели — бежит Задвернюк без шапки: «Уходим, братцы, здесь фашисты, Майстрюка — штыком!» Так их стало четверо.

Когда, измученные бегом, они, не найдя укрытия, свалились прямо на прошлогоднюю стерню, их разбудил рев моторов, ослепил свет фар: оказалось, рядом дорога, по которой двигалась немецкая автоколонна. Перебегать было опасно; они замерли, вдавив себя в землю, и земля уберегла их, но за всю жизнь не испытал ни один из четверых такого чувства беззащитности человека наедине с глухим январским небом, такого, до боли в зубах, бессилия перед судьбой.

И снова шли. Снова им была дорогой плоская до дурноты крымская степь, где на десяток километров ни куста, ни вымоины. От голода и усталости их немолодой командир начинал отставать, и тогда небольшой мускулистый Лаврухин нес его автомат. Шли по-прежнему ночью, днем прятались в соломе, но уже не в теплых скирдах, а в потемневших от сырости грудах прелой мякины. Но и эта осторожность едва не подвела их, когда румынские солдаты взялись возить солому в село, и пока грузили из скирды, лошадка подбирала губами из вороха, где они четверо лежали рядком под тонким слоем половы, и дышала, дышала в лицо пулеметчику, и, казалось, вдохнет еще и сдует с плеча последнюю соломинку…

И счет дням уже потеряли, и счет опасностям, и однажды уже в горах, у самой линии фронта, обнаружили, что прячутся под сопкой, на гребне которой стоит вражеская батарея. Немцы в двух шагах брились, играли на губной гармошке, а Лаврухин, сидя под валуном, «для спокойствия» методически выколупывал ножом громадные гвозди из своих немецких сапог: гвозди эти сильно стучали о камни.

Следующей ночью их все-таки обнаружили и открыли огонь, и тут, рассыпавшись и рванувшись вперед, они потеряли Задвернюка и встретили его уже по ту сторону фронта, у своих.

Семнадцать суток длился этот немыслимый переход. Из сорока шести, вышедших 7 января из ворот дома № 4 на улице Русской, лишь четверо пришли в Севастополь.

Позже, в Севастополе, в одном из боев погибнет капитан-лейтенант Иван Федорович Литовчук. При отступлении из Севастополя Лаврухин потеряет Задвернюка и Ведерникова. Самого его, контуженного, последним катером вывезли на Большую землю, и он еще успел довоевать свое и получить медали за освобождение двух европейских столиц.

С падением Севастополя жизнь в доме № 4 по улице Русской стала совсем тяжелой.

Шло время, а с ним не убывала, а, наоборот, возрастала опасность разоблачения. Как ни соблюдали они конспирацию, а все же мог кто-нибудь услышать еле различимый, но особый стук пишущей машинки, приглушенный мужской голос. Мог войти кто-нибудь в неурочный час и увидеть сохнущее мужское белье. Однажды за Пашей, несшей в сумке пачку листовок, увязался что-то заподозривший полицай. Ей едва удалось, быстро свернув за угол, бросить всю пачку за забор ремонтного завода. Полицай догнал, проверил сумку и разочарованно матюгнулся, конфисковав, правда, половину макуха — круглого брикета подсолнечного жмыха. Через два дня, к Пашиному удовлетворению, одну из этих листовок работница завода передала Ане Кузьменко. Значит, не пропали даром!

Месяц уходил за месяцем, и к прямой опасности присоединилась опасность не голода, нет, — голодной смерти. Давно лопнула коммерческая фирма, основанная на первоначальном капитале — половине мешка пшеничной муки и банке подсолнечного масла — выручка от обмена цыпкинских часов.

Им повезло. Паша встретила в городе знакомую — Лину Т. Лина работала у немцев в карточном бюро при бирже труда. И предложила Паше ни много ни мало — сорок карточек, по которым в разных лавках можно было получить двенадцать килограммов хлеба. Восемь килограммов Паша каждый вечер должна была нести на другой конец города, на квартиру сестер Т., четыре — могла взять себе. К ночи она выматывалась так, что ноги не держали. Потом хлебный паек стал уменьшаться.

Но были и удачи. Их маленькая группа выросла, к ней присоединились работница молокозавода Мария Людкевич, кассир кинотеатра «Красный партизан» Елена Митрофановна Шурло, ее дочь Анастасия и рабочий электростанции Малашков, который дал Цыпкину обещание сделать все возможное, чтобы фашисты при отступлении не взорвали электростанцию.

Отступление… Информации у них по-прежнему было мало, и ничто не говорило об отходе немцев, но уже жило в самом воздухе предчувствие освобождения.