Командировка [litres]

— Это что, — включился в разговор Семен Тестов. — Знаете, как создавался флаг у наших северных соседей? Шла колонна по Тверской. От Кремля под белым флагом. А с тротуара толпа: «Беляки! Капитулянты! Демократы!» А от площади Маяковкого навстречу — другая колонна. Под красным флагом. А с тротуара толпа: «Совки! Профукали свою власть!» А от Художественного театра — третья колонна. Под голубым флагом. А с тротуара толпа: «Пидоры! Нацмены!» Все три колонны сошлись на площади Пушкина. Вышел всенародно избранный, привычной фразой обратился к колоннам: «Россияне! Вот вы, загогулины, снова вместе. Пусть же ваши флаги будут нашим общим знаменем». И подняли над Кремлем трехцветное полотнище. Так начался у наших соседей год мира и согласия.

Эти байки здесь уже слышали, и новым было только то, кто лучше расскажет.

Потусовавшись, рабочие расходились по домам, унося с собой единственную отрадную новость: персик зацвел! В этом все они видели добрую примету.

Раньше обычного, в полдень, вернулся домой Иван Григорьевич.

— Настенька! — заговорил с порога. — На заводе персик зацвел. Понимаешь, наш завод словно преобразился.

Вырвалось само собой, что завод — наш.

— В такую погоду? — удивилась Анастасия Карповна.

— Именно! Подходят, любуются. Но что меня особо тронуло, никто не сломал ни одной веточки. Я тоже не посмел. А — хотелось. Тебе преподнести.

— Будем считать, что преподнес, — сказала она.

На ее помолодевшем лице было столько одухотворенности, как будто и в самом деле он подарил ей цветы. Ее взгляд поразительно напоминал взгляд Мэри. Видимо, у любящих женщин есть что-то общее и во взгляде, и в интонации голоса, и даже в прикосновении руки.

Годы — целых сорок лет — оказались шире Атлантического океана. Но прав поэт, сказавший: океанская волна не захлестнет огонь любви, если он полыхает в груди…

Под пеплом времени у Насти сохранились искры этого изумительного огня. Иван Григорьевич чувствовал, что к нему возвращается молодость, и первая любовь будет и последней…

Но Мэри!.. Покойную Мэри он продолжал любить. Он не верил ни в бога, ни в черта, но готов был поверить в Аллаха: тот благословил бы его жить с двумя любимыми женщинами. Судьба оставила ему одну, и он боялся ее потерять, как боится уже лишившийся глаза человек потерять свой единственный глаз.

Было больно, что сыновья не приняли его Родину как частицу своей. И он, все гуще пропитываясь атмосферой Прикордонного, невольно начинал думать о своих сыновьях, как о чем-то далеком, нереальном, призрачном. Объяснение этому он отчасти уже находил: его дети не разделили его идеалы. А ведь люди с этими идеалами выстояли в самой страшной войне, которую испытало человечество. Тогда мало кто клюнул на посулы немецкого Власова. И если бы у советской власти было больше любви к своим гражданам, то и Власовы не появились бы.

В уме он держал людей сороковых и пятидесятых годов. Пока работал в Америке, у него на Родине выросло новое поколение, уже не ощущавшего войну, потом еще одно, потом еще. Дети обеспеченных родителей становились обеспеченными за счет государства и своих родителей. Все испытавшие на себе родители, ограждая своих детей, убивали в них главного бога, помогавшего возвышаться духом, — культ своей головы и своих рук, лишали их радости свободно трудиться. И такие дети, вырастая, искали причину бедствий, обрушившихся на Отечество, в старшем поколении — не туда оно повело страну.

Иван Григорьевич итожил многочисленные беседы с рабочими завода. Люди не скрывали своих болей, и поэтому легче было анализировать случившееся.

Как женская яйцеклетка деформируется под воздействием препарата «Эпсилон», так, видимо, деформируется и первичная клетка общества — семья. Деформируется внешними силами. Вывод напрашивался зловещий. Да, резюмировал ученый, кризис начался именно в семье, где каждый сам по себе жил в ожидании, что кто-то, а не он, сделает его богатым, понимая под богатством сытое существование.

Иван Григорьевич был невольным наблюдателем семьи Забудских. Уже в третьем поколении Забудские как интеллигенты выродились. Никому до них не было дела. Коллеги недалеко от них ушли. Загнанные работой во имя великой цели, они все реже задумывались, почему их сограждане нравственно мельчают, уже давно не напоминают друг другу, что главное богатство человека не жратва в три горла и не пьянка до смерти…

Терзаемый горькими раздумьями, Иван Григорьевич уже было заколебался: а есть ли смысл ехать в Москву и продолжать поиск «адского оружия»? Не подставят ли ему подножку опять? Обидно было, что это делали свои, ради которых он ринулся в бой. Он уже подсчитал, что подлость Забудского-мдадшего обойдется фирме в сто двадцать тысяч долларов. Эти деньги придется взять в Чикагском банке. Спасибо капиталистам, что его научные идеи оплатили высокими гонорарами.