Командиры седеют рано

— Поступил я работать в автобусный парк. Работаю. Иногда вижу через зеркало заднего вида, как дружки старые по карманам пыряют. И представь себе, батя, не зависть, а зло берет. Не хочу, чтоб в моем автобусе такое творилось. Выйду иногда, скажу: «Мотай отсюда!» Уже не знаю — хорошо это или плохо, но никто из них в те дни в милицию не попал. Наверняка сказали б, что я продал. Однажды прихожу домой усталый. За день баранку накрутишь — руки гудят. Хотел лечь спать, а у нас Витька Шмон и еще двое в карты играют. Отца нет, он в ночь на работу ушел. Нинка тоже пришла. Сидит, меня ждет, пока я умоюсь, переоденусь. Вдруг Витька говорит: «Сыграл бы я с Командиром в карты, да боюсь, он разучился в армии». Зло меня взяло. В карты я раньше неплохо играл. Таких, как Шмон, обдирал запросто. Сел я за стол. А Витька издевается: «Денег мне не нужно, а вот на сапоги твои, командирские, сыграю». — «Идет, — согласился я. — Во сколько их оценим?» А он опять куражится: «Ну, коли они командирские — цена им не меньше сотни». А сапоги вот эти…

Жорка поднял ногу из-под стола, показал старенькие, стоптанные сапоги.

— Им цена пятерка в базарный день. Я поставил сразу двадцать рублей. Он выиграл и тут же говорит: «Что-то мне расхотелось с тобой играть. Ну-ка, отрежь от каждого сапога на десятку!» Поймал он меня. Ведь я, дурень, слыхал про такое. Но забыл — попался в ловушку. А закон у нас такой — на что играл, то и отдавай. Жалко мне сапоги рубить. А те двое берут меня за грудки — плати! Стряхнул я их с себя, слышу вдруг — сзади как завопит вот эта! — Паханов кивнул на Нинку. — Истошным голосом. Обернулся, у Витьки нож в руке. А на руке Нинка висит. Если б не она — засадил он мне в спину по самое колечко. Ну дальше и рассказывать нечего…

— Ты б хоть письма писал, Жора, — сказал Миронов укоризненно. — Может, и я что-нибудь подскажу в вашей новой жизни. Посоветую, как ни трудно, издалека. А ты прислал одно — и умолк. Мне кажется, нужно вам отсюда уехать, или забыл голубые экспрессы? Южные города, пальмы и море?

— Нельзя с ней, батя, — не стесняясь присутствием Нины, сказал Жорка. — Она сорваться может. Там соблазнов много. Уеду я в рейс, а она какой-нибудь кандибобер выкинет!

Нинка не отрицала. Она весело смеялась, запрокидывая голову.

— Видите? — спросил Жорка. — Темнота! Она еще не понимает, что человека из обезьяны сделал труд. В общем, на юг нам рано. Нинка еще станет по пальмам лазить. Хорошо бы ее через армейскую школу пропустить, — вздохнув, сказал Жорка. — А если говорить серьезно, батя, то мы и тут хорошо живем, зачем нам экспрессы!

В полночь они проводили полковника до такси. Было тепло. Лампочки светили мягким светом. Всю дорогу Жорка шутил над Ниной, а она смеялась — весело и озорно.

22

Через девять дней Миронов вернулся в полк. Множество дел обступило его. Самые разнообразные вопросы ждали его решения — учебные, продовольственные, воспитательные, квартирные, технические, денежные, строительные, торговые и многие, многие другие. И он решал их до вечера.

А вечером в кабинет командира вошел молодой лейтенант… Он бессильно развел руками:

— Не могу больше.

— В чем дело? — спросил полковник.

— Все перепробовал — не поддается воспитанию. Все нервы из меня вымотал. Невозмутимый. Непробиваемый. Истукан какой-то. Я готов разорвать его на куски, а он лепечет медовым тенорочком, и глаза — чистые, невинные, как у иисусика. Попадет один такой — полжизни отнимет.

— Что он собой представляет?

— Понять не могу. Или баптист, или хлыстовец какой. Дремучей религиозности человек. Фанатик.

— Придется, видно, нам, лейтенант, с вами и библией подзаняться. Приходите завтра вечерком с вашим фанатиком. Побеседуем. Посмотрим.

Полковник достал блокнот из кармана.

— Как его фамилия?

— Ипполитов.

Миронов записал. В ту самую книжечку с потертой обложкой, где среди служебных записей и пометок, понятных только самому полковнику, на одной из страничек поблекшими теперь чернилами была когда-то вписана фамилия — Паханов.

УЧАСТОК ЗАРАЖЕНИЯ

В нашем отделении шесть человек. Четверо сидят сейчас в курилке. Я тоже в их числе. Каждый чувствует себя отвратительно. Хочется куда-нибудь уйти, исчезнуть, чтобы не встречаться с людьми, которые знают теперь все. Пятого с нами нет, он остался в казарме. Когда я уходил из спальной комнаты, он лежал на кровати. Шестой борется за жизнь в госпитале.

Это мы, все ваше отделение, повинны в том, что ему угрожает смерть.

Вечернее небо багровое, тучи висят над землей, похожие на клочья тлеющей ваты, кажется, вот-вот запахнет паленым.

— Да, погорели в дым, — печально сказал Савченко. Я взглянул на него — он говорил не о тучах. Все понимали, что он имеет в виду. Молчали.

Стараясь осмыслить, как все это произошло, я перебирал по порядку события.